А откуда-то Чапаев голос подает:
«В цепь! Не сбегайтесь в кучу!»
Потом я уже испугался, после боя, вечером. И понять не мог, что меня так веселило в бою. Сомневался, может, это такой смешливый страх меня забрал, но все же в тот день пятеро солянских ребят одолели видного казака. Мы ж перед ним мелюзга, необстрелянные воробушки, а у него ручищи — кувалды и ноги с корнями — не сдвинешь.
Ввечеру Чапаев подходит к нам, шутит:
«Если я в бою не побываю, с аппетитом не покушаю».
И уселся с нами кашу доедать. Знал ведь, первый бой не шутка — чего только в душе не всколыхнет. Но об этом разговору не было, одно только понимание между нами. Так ведь для этого и нужны близкие сердцу люди.
А что другое рассказать могу — оно более печально. То был мой первый бой, а я помню и последний бой Чапаева. Да нужно ли это трогать?
* * *
На станции Озинки суматоха; командированные торопят кассиршу, осаждают ее отпускники, колхозники — казахи и русские образуют пеструю, шумливую толпу.
Глеб едва успел вскочить на подножку вагона, и поезд тронулся. Через несколько часов — Уральск.
Шофер Сельванов махнул Глебу своей замасленной шапкой, последний привет от села Нижняя Покровка.
Мелькнули смуглые лица маленьких казахов, выбежавших к поезду, казашек с белыми платками на черных волосах.
Глеб вошел в вагон. За окном степь, высокий сырт, вдалеке прорисовываются отроги гор. Глеб забрался на вторую полку, вытащил из рюкзака записную книжку отца.
Книжка Тараса, которую Глеб держал теперь в своих руках, существовала только в одном экземпляре, но с ее страниц возвращались люди. И первым среди них был сам Тарас. Он не покидал сына.
У переправы через Белую ранило меня с воздуха.
Осколок вонзился в голову Чапаева, я стоял поодаль: только что привез ему донесение, секунда — и сам рухнул, как степной заяц, с подбитой ногой.
Несколько дней пролежал я под командой Дуни, жены Петьки-Чеха. А на высоком берегу Белой шли бои, оттуда притаскивали раненых, от них узнавал я подробности сражения, рвался обратно.
— Какой в тебе толк, в подбитом, — урезонивал меня обросший до глаз ивановец, — вот если бы ты был патроном — дело другое.
Я уже знал все, что произошло с Иваново-Вознесенским полком.
Снова и снова поднимались они, отбивая атаки каппелевцев, но не хватало патронов. Даже в бреду Ивановны оглушительно кричали: «В штыки!», умирающие просили пить и шепотом настаивали: «Подбрось огоньку»…
Я же не был ни патроном, ни снарядом, ни даже зарядным ящиком.
Потом наши взяли Уфу, и раненых перевезли в город.
Я удивлялся мирной сутолоке на его улицах, открытым окнам, веселеньким занавескам, хрипу граммофонной трубы, торчащей из окна облупленного розового домика. Через несколько дней, несмотря на протесты Дуни, я, вооружившись толстой тростью, где-то добытой для меня Петькой-Чехом, отправился в городской сад.