Я припомнил черноголового, худощавого бойца, он и в бреду требовал ленты для пулемета. Иногда кричал:
«Выключите мотор, опять жуки ползут…»
Ивановец убежденно говорил мне:
— Никита — человек особенный. В Уральске обучал его бывалый солдат и подшучивал: «Где тебе с узорчатого ситца на пулемет!» Никита отрезал: «Пулемет чувствует рабочие руки и послушается, а вот узор на ситце действительно души требует, так я б тебя даже в ученики не взял: больно смешлив и нелюбопытен, ругаешь то, о чем понятия не имеешь».
Роклист многое знает. День и вечер он простаивал у высокой машины. Заправит ее клеем, краской, маслом, а внизу у ног вертится во всем этом рыжий, медный, весь в гравировке вал. Ситец прижимается к валу и лентой уходит вверх. Никита глядит, глаз не сводит с рисунков, а материя тянется и тянется. И цветы тебе, и поля тебе, и бабочки, и горошек, и японская хризантема. А вал медный так и кипит в краске, и на материи, прижатой к валу и от него убегающей, все это расцветает желтым — и так, скажем, на двенадцать часов желтые кружочки расположились. А потом на все шестнадцать — красные горошинки.
Даже здесь на фронте, у Чишмы, Никита мне говорил: «Ночью глаза закрою, а передо мной тянется лента желтого, зеленого, красного — и ночью устаю. Одолевает узор: узор крапчатый, наливчатый, с переборами, с недоборами».
Лицо паренька мгновенно менялось: он то, хмурясь, щурил глаза, а то широко раскрывал их. Синие, они блестели. Морщил нос, вертел смешной бритой головой и тревожил меня своими рассказами.
Он тянул меня заглянуть куда-то за край войны.
— Даже израненный, бил Никита каппелевцев, и в глазах у него не рябило, когда они на пулемет налезали. Только в бреду ему мерещился страшный узор: светящиеся жуки, и он боялся их, просил, чтоб прогнали. Мы охрипли, крича, что ему мерещь в глаза набилась и нет уже каппелевских жуков, но Никита ничего не соображал — ты ведь слышал, как он бредил.
И всего не перескажешь, что наговорил мне ивановец. Хотелось ему, видно, домой, в свои края, но должны были мы взять в Туркестане хлопок и впрыснуть живую воду в его фабрики. А в том, что фабрики теперь его, паренек не сомневался.
— Слушай, — спросил я, — откуда ты все наизусть знаешь? Кто же ты сам? Может, роклист или еще кто на куваевской фабрике?
— Нет, сейчас я мало кто, всего-навсего боец, да и не с куваевской или грязновской фабрик. В нашем полку не все ивановцы, тут и кинешемские, шуйские, вычугские. Городские мы или деревенские, если не с фабрик, то вокруг них повырастали и знаем — все от этих рук! — Паренек вытянул передо мной две крепкие загорелые руки. — Слыхал, как нас Фрунзе зовет? Людьми русского Манчестера. — Паренек покраснел и душевно так попросил: — Отвоюемся, поедем к нам и все по-своему повернем.