Татуированные макароны (Коваленко) - страница 15
— Ну что! Вскрываемся, Абрамчик! — Ваня вызывающе посмотрел на него и вскочил даже. — Сейчас увидишь, что жила на мыло вышла. И сам сейчас будешь думать, где тридцать тысяч в три дня найти. Ну, где искать-то будешь? Убивать кого пойдешь или у матушки воровать станешь. — Со всего размаха ударил Ваня картами о стол, со вкусом, дескать, смотри, подавись, сволочь! Три туза сочно, звучно, точно ремнем по жопе, легли на стол, красиво, ровно легли — нате, смотрите, вот они мы какие, и попробуй только перебей нас. Ну?! Попробуй!!!
— Красиво, — спокойно, даже величественно выдохнул вместе с дымом Абрамчик, и равнодушно, даже как-то без вкуса, без азарта, по одной положил на стол три шестерки и заключил спокойно, ровно как смертный приговор: — Сека.
Не понял Ваня сначала. Ничего не понял: Как это сека? Какая еще сека? Быть не может. Какая там еще, к черту, сека?
— Какая еще к черту сека!!! — завопил он во всю глотку, — Какая сека!!! Где сека?!! Ты чего мне мозги паришь!
— А вот она лежит, нагнись, если не видишь, поближе нагнись, рассмотри — разрешаю, даже понюхать ее можешь, даже на вкус попробовать, чтобы убедиться, какая она на вкус — ЖОПА.
— Убью гада! — через стол Ваня бросился на Абрамчика, убить его хотел по-настоящему, убить, потому что понял: надули его. Но не успел. — Макс удержал и назад отбросил, сильно отбросил, со всего размаху; Ваня на спину грохнулся, больно лопатками о землю ударился, и слезы брызнули у него из глаз, и заревел он со всхлипами, громко, не стесняясь. Не поднимаясь, на четвереньках пополз, лбом землю бодая. Очки соскочили, отшвырнул он их, разобьются — плевать.
С любопытством наблюдали за ним подростки, с циничным любопытством, как иной раз мальчишка за жуком наблюдает — перевернет его (жука) палочкой на спину и смотрит, дыхание затая, ждет, как же он будет на лапы, обратно, поворачиваться. А жук лапами подергивает, перевернуться не может; и вот, наконец, удается ему перевернуться, а мальчишка обратно его палочкой на спину валит и с еще большим любопытством смотрит, что же дальше жук делать будет?
Замер Ваня, вывернулся, подобно гусенице, на корточки поднялся, зло взглянул на мучителей своих и произнес, всхлипывая еще от слез, но твердо:
— Ничего я вам не отдам, хоть бейте меня, хоть режьте, потому что не должен я вам ничего, потому что подстроили вы все это, и что мне три туза подсунули — вы все это подстроили, и то, что секу этому уроду зарядили, так что черта с два, и копейки я вам не отдам. Так вот. — И замолчал в ожидании ответа.
— Подожди, Дима, не лезь, — одернул Муся вскочившего Абрамчика. Послушавшись, Абрамчик сел на место и закурил. — Ты за руку поймал того, кто тузов тебе подкинул? — поинтересовался Муся; серьезен был голос его, уверен; и улыбнулся он как-то странно: широко оголив безупречные белые зубы, и что-то хищное блеснуло в этой улыбке. Страшно вдруг Ване стало, даже передернуло его, и страх мелко стал тело покалывать, так что рубашка хэбэшная шерстяной показалась, и ежился Ваня, пытаясь отстранить свое тело от своей рубашки — такой неуютной. С земли Ваня не поднялся, слушал, замерев в скрюченной, неудобной позе. Речь Муси лилась сладко, но совсем не приторно; словно мифическая сирена, она завораживала Ваню, каждое слово имело свою особую интимную интонацию. Местами, она становилась даже сексуальной, плотоядно-сексуальной, вот-вот готовая нежно обнять слушателя, нащупать нужную ниточку его слабости, и, натянув ее, крепко намотать на свою волю и, почувствовав это, уже без малейшего намека на нежность, точно и беспощадно бить, бить каждым словом, как собаку, привязанную к дереву, бьют палкой, оставляя ей лишь право выть и скулить о пощаде. — Если, как ты говоришь, тузов мы тебе зарядили, а Абрамчику — секу, почему же ты сразу об этом не сказал, а играть продолжал? — Ваня не ответил, лишь дрожь его усилилась, и видно уже было, как все тело его ходуном ходит. — И кричал еще, что жила на мыло вышла. Зачем же ты тогда кричал, раз сразу знал, что обманывают тебя? Поймал бы тогда шулера за руку. Мы бы его наказали. А раз не сделал этого, то какое ПРАВО ИМЕЕШЬ обвинять нас в жульничестве? Помнишь «Преступление и наказание»? Вспомнил: «Тварь я, дрожащая, или право имею?» Ты — дрожишь, — Ваня и вправду дрожал, — а я — право имею. Получается, что обвиняешь ты нас напрасно, и только из-за того, что сам проиграл. Но здесь винить некого, здесь — как карта легла, здесь — игра. И то, что ты сейчас обвинил нас — меня, Макса — в том, что мы тебе карты специально подтасовали — это серьезное обвинение, за одно это Макс может обидеться, и никто за тебя не вступится, потому что не прав ты здесь. И зря пацана оговорил. За это можно и пострадать серьезно.