Это был очень пластичный, женственный мужчина лет тридцати, среднего роста, худой, с очень острыми чертами лица и маленькими, вдавленными внутрь мышиными зубками. Когда он смеялся, а смеялся он очень часто, манерно запрокинув голову назад, он, словно нарочно, показывал всем, какие у него маленькие, желтенькие зубки с белыми, многочисленными точками пломб. Его манерность, наверное, и раздражала многих. Общаясь, он часто всплескивал ручками, демонстрируя свои длинные, тонкие пальчики, всегда ухоженные, с великолепными наманикюренными ноготками. Порой, вглядываясь в запнувшегося на полуслове ученика, он нарочно театрально вытягивал лицо, при этом округляя маленькие карие глазки. Все в нем было какое-то маленькое, дробненькое, остренькое, длинненькое, и всем этим он всплескивал, притопывал и грозил.
Был ли он действительно гомосексуалистом, никто в классе наверняка сказать не мог, но, как только он открывал рот и начинал говорить, всем как будто кто-то на ухо нашептывал: он же гомик.
Слова он выговаривал протяжно, с претензией на аристократизм, и частенько в его речи проскальзывали выражения: «Да что ты, милочка», «Акстись, родной мой», «Ну, чего ты здесь звездишь?», — и многое еще в этом роде. Но, пожалуй, больше всего в Никаныче раздражало учеников то, что перед уроками он всегда переобувался в свои неизменные черные остроносые туфли, и более того, он менял носки: те, в которых он приходил в школу, он менял на «рабочие», черные, тонкого шелка. Это вызывало недоумение не только среди учеников, но и среди некоторых учителей.
Иногда Никаныч позволял себе пошалить, выкидывая такие номера, какие может себе позволить только шкодливый ученик, но никак не серьезный педагог. Он мог на уроке плеваться из трубочки, сделанной из авторучки, маленькими жеваными бумажными шариками в слишком разболтавшихся детей, и был не против, если ребенок отвечал ему тем же; мог брызгаться водой из шприца, корчить рожи (особенно любил показывать язык), складывать непристойные комбинации из пальцев. Словом, опускался до уровня последнего балбеса и двоечника. Детям это, по правде сказать, нравилось. Исключение составляли крайние радикалы, абсолютно уверенные в том, что он гомик, и считавшие оскорбительным для себя его присутствие в классе, не говоря уже о его выходках. Но этих-то как раз Никаныч и доставал больше всего, видимо, получая особое удовольствие от того, что они злятся, нервничают, а ничего сделать не могут. Несколько раз, заболтавшись с соседом на задней парте, Макс получал бумажным шариком в затылок, вскакивал, в порыве желая врезать этому гомику по рогам, но всегда вовремя осаживал себя и возвращался на место под общее шушуканье, провожаемый острым, ехидным взглядом нашалившего Никаныча. Все-таки, набить рожу учителю на уроке — поступок, на который решиться было непросто.