И в этом году, в сорок пятом, ледоход был хоть куда. Прорвав худенькие деревянные надолбы у Городища, мутная ледяная вода с ревом пластала через Земляной мост. Мы сидели на колокольне Преображенской церкви и все видели. Видели, как плыли по реке черные плотные дороги и гулко лопались на крутом повороте, как метались на маленькой льдине мокрые зайчата, слышали, как, вздернув морду к небу, выл волк и как кричала на льдине женщина, вцепившись в лошадиную гриву. Два милиционера, на ходу распутывая веревку, прытко бежали по берегу… Женщину спасли, а лошадь долго еще маячила в ледяном хаосе, пока не пропала за поворотом.
Зима в этот год прошла незаметно. Наши давно воевали в чужих землях, и на кухне стало повеселее, чем в прошлые годы. Димка написал наконец-то большое письмо. Раньше он отделывался крохотными писулинками и не сообщал конкретно, что он решил делать дальше. Теперь же мы узнали, что на фронт он не поедет, а будет «поднимать из руин разрушенные немецкими варварами наши города и села». Он писал, что решил твердо стать военным, и просил выслать документ, подтверждающий гибель отца и что отец был офицером. С этим документом он поедет в офицерское училище, но прежде подзаработает немного деньжонок. Мама поплакала — ведь Димка не будет жить вместе с нами, — но вслух радовалась, что он не попал на фронт и теперь не погибнет. А мне было жаль, что мой старший брат не будет воевать и не растерзает живого Гитлера светлым штыком, как разметал чучело Валька Барабан тогда, осенью, за старым выгоревшим сараем. Подобное письмо получила и Клавдя Барабанова.
Клавдя и мама долго совещались, какой документ надо выслать, пока Густенька не посоветовала им обратиться в военкомат. Клавдя очень беспокоилась, что Вальку не возьмут в училище: отец Вальки был рядовой.
В военкомате Клавде сказали, что, конечно, по положению в суворовские училища принимаются только дети офицеров, но если ее сын будет настойчив, то, может быть, для него и сделают снисхождение, «Валька добьется, — говорила на кухне Клавдя. — Он у меня настырный. Уж такой настырный… Страсть! Весь в отца-покойника».
Хорошо прошла зима. Похоронки а наш дом больше не приходили. Не к кому было приходить: всех мужчин поубивало, кроме двоих — Михаила Ильича Харитонова и директора Виктора Николаевича. О Михаиле Ильиче говорили, будто он заговоренный от вражеских пуль. Он прошел три войны — гражданскую, японскую, финскую — и ни разу не был ранен. Виктор Николаевич хотя давно уже и не писал, но мы все верили, что он жив. Были на фронте еще две женщины — моя тетя Лида и Манефа Барабанова. Но о них мы тоже не беспокоились, ведь, всем известно, что на войне женщин мало и мужчины их берегут.