— С ума мужики посходили, — сказала бабушка, гладя на вспотевшего Левушку. — Директор к Лидке метит, а этот лешак долговязый за Густенькой ухлястывает. Решились ума на войне-то. Ей-богу, решились. С детками берут, а кругом что не баба, то красавица.
Левушка работал азартно. Широко расставив ноги, он высоко заносил топор над головой и опускал с такой силой, что даже корявые могучие чурбаки разлетались с одного удара.
— Как орехи колет, — сказала бабушка.
Левушка разделся до пояса, сбросил гимнастерку на поленья, подошел к колодцу и окатился водой.
— Ого-го-го! — весело заорал он и подмигнул Руде, стоявшему неподалеку. — Зер гут!
Рудя отвернулся. Ему не нравился Левушка. И мне он тоже не нравился. И бабушке. А всем остальным он очень нравился. Он был красивый мужчина. У него были большие серые глаза и густые черные волосы. Роста он был такого, что когда заходил в дом, то наклонялся, чтобы не удариться о притолоку. Притолока была высокая. Виктор Николаевич, человек тоже не маленький, входил не сгибаясь.
Я даже не могу объяснить точно, почему мне не нравился Левушка. Он так же, как и директор, ходил с нами на речку купаться и поочередно бросал нас в воду. Бросал он далеко, намного дальше, чем директор, но я не любил, когда он меня бросал. И не потому, что он швырнул меня однажды с баржи так, что я отбил себе живот, грудь, голову и еле выплыл, — Виктор Николаевич тоже иногда неудачно бросал, — а потому, что, выплыв, я услышал его смех.
— Плыви! Плыви! — кричал он. — Зер гут!
Виктор Николаевич при неудачном броске никогда не смеялся, заметно переживал и несколько раз спрашивал: «Больно?»
Левушка часто говорил нам:
— Мужчинами будьте. Поняли? Жить надо без всяких там штучек-дрючек. Ясно? Трудно — терпи! Бьют — защищайся! Пощады не проси! Слабых не любят. Слабых бьют. Понял? Вот ты, к примеру, — обратился он ко мне, — выплыл. Не закричал маму. Молодец! Хвалю!
Иногда он говорил непонятно:
— На свете так: кто успел — тот и съел. Хочешь жить — умей вертеться. Ясно? — Мы молча кивали головами. — Зер гут!
О войне Левушка не рассказывал.
— Вот война! — стукал он себя по груди, где двумя рядами висели ордена и медали. — И вот война. — Левушка поднимал гимнастерку и тыкал прокуренным пальцем в длинный белый шрам под сердцем. — Двух ребер как не бывало! Около самого сердца прошла, зараза. О войне вам знать не положено. Всякому овощу свое время.
Я спрашивал Рудю:
— Нравится тебе Левушка?..
— Не нравится, — вздыхал Рудя. — Он скоро будет моим папкой. У него старая любовь. Он любил мою мамку, а папка взял да и женился на ней. Он говорит: «Люблю твою мамку, а тебя, — говорит, — воспитаю по-своему. Спартанцем будешь».