Левушкины руки были в густой красной крови. Он то и дело вытирал их о перья филина. Посмотреть птицу вышли все. Некоторые удивлялись, другие боязливо вскрикивали, когда Левушка встряхивал филина, а бабушка сказала:
— Пошто живую душу загубил? Нехристь.
Левушка развернул птицу, взявшись за кончики крыльев, и начал пугать наиболее боязливых женщин. Вдруг я почувствовал, как Рудя, стоявший рядом, больно вцепился в мою руку. Он не отводил глаз от капелек крови, равномерно падавших на пол, и начал медленно белеть. Мне сразу же вспомнился тот зимний день, когда братцы Лаврушкины плясали под окнами и кричали: «Рудольф-Адольф».
— Сынок, — позвала сына Густенька.
Рудя подбежал к матери и ткнулся ей в колени.
— Не хочу! Мамочка… Милая… Не надо! Не хочу! — прерывисто и громко зашептал он.
Рита тоже прижалась к матери. Густенька обняла их и повела домой. Левушка все еще «пугал».
— Размахался, — пренебрежительно сказала Клавдя Барабанова. — Снайпер…
— Хочешь как лучше, а выходит наоборот, — проговорил Левушка и швырнул филина к печке. — А вы чего глаза вылупили?! «Боимся… Страшно…» — припомнил он. — Тьфу! Связался. Филин. Тоже мне птица. Чего?! Ну? А на фронте как?! Там люди как эти самые… филины! И ничего. Ну? Чего вылупились?
Мы молчали. Мы ненавидели Левушку.
Утром следующего дня Густенька ходила по комнатам и занимала деньги, а вечером, постаревшая и хмурая, она сидела на скамейке и курила.
— Опять задымила, — ворчали бабы.
Явился улыбающийся, свежий, красивый Левушка и, как ни в чем не бывало, весело и укоризненно сказал:
— Это что такое? Снова куришь? А ну брось!
Густенька глубоко затянулась, швырнула окурок и, вытащив из кармана деньги, сунула их в руки оторопевшему Левушке.
— Возьми. Спасибо за дрова. Здесь и за работу, — сказала Густенька. — И… зер гут!
Левушка было заартачился, побагровел, выпятил грудь, но Густенька строго прикрикнула:
— Бери, говорю! А не возьмешь — в глотку запихну!
Левушка взял деньги и опустился на скамейку. Густенька ушла в комнату. Лязгнул в замочной скважине ключ, повернутый два раза. Левушка, низко склонив голову, сидел долго, потом встал, одернул гимнастерку и размашисто зашагал на улицу, рванув и с силой трахнув дверью. Больше он в нашем доме не появлялся. О филине тоже редко вспоминали, только маленькая Анютка не раз спрашивала, когда мы выходили вечерами в тополя: «А где фонарики?»