Яшка прищурился, еще раз быстро и ловко поправил гимнастерку, сделался выше, стройнее, взъерошил для чего-то волосы и канул в темноту.
Катерина шла медленно, будто знала, что Яшка нагонит. Парень пристроился следом, ступал шаг в шаг и молчал. По обе стороны твердой, запекшейся на солнце тропинки матово белел в темноте турнепс. Катерина остановилась, сделала два шага в сторону и вырвала из земли большую турнепсину. Яшка подал ей перочинный нож, и она с маху вонзила лезвие в мякоть. Отрезав кусок, подала парню. Турнепс был сладкий и холодный, как мороженое.
Не мог забыть Яшка утро на Лешачихином омуте. Так и стояла у него перед глазами Катерина, загорелая, свежая, с капельками воды на шоколадной коже, а когда представлял ее идущей по мягкой мать-и-мачехе, босоногой, в легком цветном халатике, темнело в глазах и голова кружилась.
Около дома Яшка неуверенно спросил:
— Зайдем, что ли?
— Заходи, — просто ответила Катерина и первой шагнула в темные сенцы.
Не вынес-таки деревенской жизни физкультурник Петенька и махнул на самосвале в город, оставив Олюхе записку такого содержания: «Дорогая супруга Ольга! Человек создан для счастья, как птица для полета! Тебе этого не понять. Прощай навсегда. Искренне твой Петр Звонарев». Узнав о побеге мужа, Олюха чуть не покончила жизнь самоубийством. Спасла ее Ульяна Шамахова. Дело случилось ранним вечером, когда деревня пустовала — все были на полях, одна Ульяна по счастливой случайности проходила мимо Олюхиной избы.
— Иду я, бабы, за карасином в сельпо, — в десятый раз рассказывала Ульяна злополучную историю собравшимся около Олюхиного дома колхозницам. — Карасин как раз кончился. Ушла я с поля пораньше, отпросилась у Михала Кузьмича.
Бригадир не отпускал Ульяну, и хотя стоял здесь же, среди женщин, ругаться не стал — как-никак человека спасла.
— Вот, значит, иду я, и пошто-то тянет меня к Олюхиной избе: взгляни да взгляни в окошко. Так тянет — спасу нет. Глянула я — да в голос! Стоит Олюха на табуреточке, схватилась за вершник, петельку ладит, а сама ногой табуретку-то эдак отталкивает. Я в дверь. «Обумись, — говорю, — Олюха! Не бери греха на душу!» — «Нет, — отвечает. — Ежели бросил меня Петенька, нету для меня никакой жизни». Выхватила я веревку, сграбастала Олюху да на кровать. «Плюнь ты на него, — я-то ей. — Плюнь! Подумаешь, интеллигент… Лучше найдешь». Нет, ревет, да и только.
И действительно, словно в подтверждение Ульяниных слов, из избы послышался громкий Олюхин плач.
— Петенька-а! Христовой… На кого ты меня покинул? На кого броси-ил? Я ли тебя не любила-а… Я ли тебя не нежила-а…