Меня она встретила словами:
— Где ты шляешься? Я чуть не задохнулась, — и прочее, и прочее…
Потом была больница, куда мы все-таки положили маму на обследование сердца. Я после работы, чередуясь с сестрой через день, ездила ее навещать. Приехав, я опять услышала, что ее не лечат, что врачи ужасные и так далее. Я пошла к врачу. Врач — очень ухоженная, приятной внешности женщина средних лет. Я спросила, как дела у мамы и нельзя ли ей сделать то-то и то-то, что делают и другим пациентам из ее палаты.
Врач пристально посмотрела на меня и сказала дословно:
— Ну вот смотрю я на вас, вы-то вроде нормальная. Какие исследования?! Да на ней пахать можно! Вы меня понимаете?
Я поняла, но, протянув деньги, попросила все же исследования провести. Врач сочувственно на меня посмотрела. После больницы мы стали искать варианты размена. Что не так-то просто, так как наша квартира располагалась на окраине города, малогабаритная, в девятиэтажном старом доме с облезлыми подъездами, с продуктовым магазином на первом этаже — рассадником тараканов и мышей, и с окнами на дорогу, по которой, помимо машин и автобусов, с жутким грохотом ездили еще и трамваи. Мама никуда не хотела ездить, ничего не хотела выбирать. Все полностью делали мы с сестрой. Мы ее привозили, отвозили — все. От нее требовалось, только поставить подпись.
— Я дала свое согласие, этого достаточно, — утверждала мама, — дальше сами ковыряйтесь как знаете.
В результате мы выбрали ей «ужасную» квартиру в новом доме, с девятиметровой кухней, приличных размеров комнатой, раздельным санузлом, в чистом подъезде, украшенном живыми цветами, с балконом и с хорошим на тот момент ремонтом, рядом с церковью и лесопарком, и в двух автобусных остановках от сестры, так как понимали, что за мамой когда-никогда, а ухаживать придется. А я при продаже двушки забрала под страшные мамины проклятия половину рыночной стоимости нашей с дочкой комнаты, остальная часть осталась маме в цене однокомнатной квартиры. Мама считала, что доставшаяся нам троим от государства и родителей нашего отца-«еврея» квартира, принадлежит только ей, и эти деньги собиралась «проесть», я не согласилась. На тот момент мне не хватало денег, для обмена своей однокомнатной квартиры на двухкомнатную, а я собиралась замуж и хотела, чтобы у моего ребенка была своя отдельная комната.
Этот переезд поставил точку в моей детской болезненной зависимости от мамы, сведя общение с ней к минимуму.
Второе развернутое письмо мама написала мне, когда я уже жила со вторым мужем и родила второго ребенка. Письмо она бросила в наш почтовый ящик. Я отказывалась его брать. Второй мой муж, как и муж сестры, также абсолютно не нравился моей маме. Она позволяла себе резко высказываться на этот счет при моей дочери. Я, надо сказать, тоже вела себя неправильно. Под давлением воспитания и постоянных негативных высказываний моей матери я считала, что меня и моего ребенка любить просто обязаны, и очень жестко регламентировала взаимоотношения между вторым мужем и дочерью от первого брака. Я требовала, именно требовала, чтобы мой гражданский муж любил моего ребенка, но при этом никоим образом не влезал в воспитательный процесс и, помогал в образовательном. Поэтому муж, по моему настоянию, но вопреки желанию моей дочери, часами занимался с ней уроками. Ребенок естественно противился тому, что какой-то дядя, за которого мама, в том числе по настоянию ее бабушки, даже официально не вышла замуж, требует с нее похлеще родной матери. А почему бы мне самой не заняться с ребенком? А я по секрету от дочери в школьной программе по многим предметам абсолютный профан, о чем несложно догадаться по моим нечастым посещениям собственной школы.