Конечно, двухлетний ребёнок был уличён Татьяной в поведении, на которое он ещё в принципе не способен (в этом возрасте мы ещё отстаём в своём интеллектуальном развитии от шимпанзе).
Слишком сложную Татьяна придумала для своей дочери роль в своей конструкции социальной действительности. По крайней мере, не по возрасту. В действительности всё было, конечно, намного проще.
Когда девочка делала что-то не так, она испытывала не вину, не угрызения совести, а простой, как угол дома, страх, что мама рассердится. А если она рассердится, то и без того ничтожный объём поглаживаний и прочих «уси-пуси» сведётся к абсолютному нулю. То есть, никакого груминга малышке ждать не приходится. И в этом, собственно, состоял весь её ужас.
Что же оставалось делать двухлетнему ребёнку в данных обстоятельствах? Бежать к своей маме с протянутыми руками и со слезами на глазах умолять – мол, не лишай меня, матушка, и так недостающих мне обнимашек! Что угодно делай, только не сердись на меня! Я тебя люблю и т. д., и т. п. – с заглядыванием в глаза.
Но мама у неё не просто мама, а «железный Феликс» – рассудочная до мозга костей. Татьяна по самой своей внутренней, нейрофизиологической организации не могла понять такого рода социальных взаимодействий, а потому и истинных мотивов поведения собственного ребёнка она тоже не видела. И объясняла всё просто: такая же лживая уродилась, как и её отец!
И всё в реальности Татьяны было «логично». По опыту взаимодействия с отцом девочки Татьяна прекрасно знала, что всякие нежности и «уси-пуси» являются ничтожной и постыдной попыткой загладить вину и «уйти от разговора по существу».
Она интерпретировала поведение ребёнка как намеренную ложь и попытку ввести в заблуждение. В общем, предельно «недостойное» поведение! И это когда ребёнку было от роду чуть больше двух лет…
Да, чрезвычайно важно, как мы устроены. Важно то, насколько выражен наш социальный инстинкт. Если он у человека (в нашем случае, у Татьяны) не проявлен в достаточной степени, то вместо эмоций и чувств работает холодный рассудок, который опирается на прежний, уже осмысленный опыт.
Поскольку опыт с отцом девочки у Татьяны был, прямо скажем, так себе, эта же логика была обращена и на поведение дочери. Если её отец вёл себя соответствующим образом после своих проделок, то и аналогичное поведение дочери свидетельствует о ней в таком же ключе. Вот такая реконструкция.
Вот почему рассудок в таких ситуациях не всегда помогает. Можно было, конечно, учесть и тот факт, что, при всей внешней схожести поведения, его мотивы у тридцатилетнего мужчины и двухлетнего ребёнка вряд ли могут быть идентичными, но Татьяна этого не сделала.