— Чего же, товарищ генерал?
— Если ты любить их не научишься. Грешным делом, я сегодня подумал, что ты лишен этого чувства. Ну за что ты, не разобравшись, что к чему, на лейтенанта Баталова навалился?
— Хотел доказать, что перед летными требованиями все равны, — ответил Болотов, и в его голосе опять прорвалось упрямство. — Сейчас мне все ясно, но перед собранием я честно и последовательно считал, что если бы на такой высоте машину покинул не сын командующего, а любой другой лейтенант — он бы так загремел! Разве вы забыли, Сергей Федорович, сколько стоит машина с ее пилотажным и навигационным оборудованием?
Пушкарев неопределенно хмыкнул и отодвинул от себя тарелку с остатками еды.
— А ты, Болотов, забыл, сколько стоит человек? Как же ты смел об этом не подумать, прежде чем организовать скороспелое обсуждение случая с Баталовым? Подумай, Болотов, пока не поздно, если хочешь стать настоящим замполитом и в душе и на деле. Мне кажется, что моральных сил у тебя для этого хватит.
— Хватит, товарищ генерал! — Майор медленно поднял голову, растерянным движением смахнул со лба прядь волос. В глазах его погасло упрямство, они с откровенной признательностью взглянули на Пушкарева. — А теперь я вас очень прошу, скажите: комиссар-артиллерист, переучившийся во время войны на летчика, о котором вы только что рассказали, это кто? Не вы ли, Сергей Федорович?
— Ладно, ладно, — заворчал генерал, — дай-ка лучше градусник, температуру смерю,
Маленький авиационный городок, расположенный далеко от лесов и полей родного Советского Союза, жил своей сосредоточенной и напряженной жизнью, в темпе которой не сразу бы мог разобраться далекий от летного дела сторонний человек. Когда-то гуляла по аэродромам притча, что будто бы один чудак из племени людей, покоряющих небо, на вопрос, что такое авиация, ответил: это такой род войск, где люди рано встают, поздно ложатся и целый день ничего не делают. Действительно, если вспомнить аэродромную жизнь тридцатых, скажем, годов, то нетрудно было в ней обнаружить бездну суеты и спешки. В длинных, красиво сшитых регланах, если это было летом, или в меховых неуклюжих унтах, если это было зимой, с рассветом выходили на полеты молодые рослые парни, похлопывали перкаль на крыльях своих деревянных самолетов. А уж как блестели очки, пристегнутые к шлемам, и пахли свежей кожей перекинутые через плечо планшетки с картами — об этом и поведать нельзя. Парни с надеждой поглядывали на небо и, если оно было высоким и чистым, веселели, а если хмурилось и заволакивалось тучами — с досадой хлопали себя по коленкам длинными черными перчатками-крагами, потому что даже официально такая погода называлась уже нелетной и требовала одного: ждать и надеяться. Бывало и так, что небо сверкало чистой голубизной, а на земле дул ветер со скоростью пятнадцать — восемнадцать метров в секунду, и командир, озабоченный наличием большого количества молодых летчиков, горько вздыхая, отменял полеты. Тогда ватага красивых рослых парней, промаявшись целый день на летном поле, уезжала в дежурном автобусе на обед или ужин, а механики и техники старательно зачехляли самолеты.