Случилось это в какой-то из последних дней марта, когда агония фашистской Германии была уже всему миру очевидной. На главном участке фронта стали сравнительно редкими воздушные бои. Всю свою уцелевшую истребительную авиацию гитлеровцы использовали в качестве бомбардировщиков и штурмовиков. Бои чаще всего возникали в тех случаях, когда «Фокке-Вульфы-190», беспорядочно побросав бомбы, уходили на запад и подвергались атакам наших истребителей. Вот почему подполковнику Баталову показалась очень странной информация, поступившая с одного из аэродромов. В ней сообщалось, что не далее как сутки назад к группе штурмовиков, бомбивших порт Штеттин, при заходе на посадку с выпущенными шасси, пристроился «Мессершмитт-109» и зажег замыкающий самолет. Через день такая же точно история повторилась на аэродроме Репин, потом в Шпротау. Шифровка из штаба воздушной армии предписывала усилить осмотрительность в воздухе, быть бдительнее и на земле. Но злополучный «мессершмитт» и не думал униматься. На другой день, когда шестерка «илов», замкнув круг, штурмовала окопы, он внезапно появился в самом центре круга и озадачил летчиков тем, что тоже стал пикировать на артиллерийские батареи, а потом одной неотразимой атакой сбил два самолета и безнаказанно ушел. Летчики и воздушные стрелки еле-еле успели спастись на парашютах. Пулеметным огнем немец их расстреливать не стал. Вернувшийся из боя командир группы штурмовиков майор Селютин на вопрос, какие особые приметы имеет фашистский стервятник, мрачно сообщил:
— Что-то красное на фюзеляже у него намалевано. А что — разобрать не успел. Он на дьявольской скорости от нас ушел.
А на другой день уже из полка самого Баталова четверка «лавочкиных» повстречалась с неизвестным. Ее ведущий, страшно возбужденный от пережитого, ворвался в комнату командира полка и закричал:
— Видели, товарищ подполковник! Честное слово, видели!
— Кого? — не сразу догадался Антон Федосеевич, рассчитывавший в эту минуту маршрут для очередной группы «лавочкиных».
— Немца этого одиночного.
— И что же?
— У него действительно красный червонный туз на фюзеляже изображен. И стрела его пронзает в самом центре.
Баталов отложил в сторону цветные карандаши и рассеянно переспросил:
— Что нарисовано?
— Червонный туз, пронзенный стрелой.
— Вот как, — произнес он и задумался. Уже ставшее далеким прошлое на мгновение всплыло перед глазами, но Баталов решительно отогнал воспоминания прочь. «Нет, этого не может быть. Гитлеровцы падки на подобную роспись. «Мессершмиттов», разрисованных червонными тузами, летают десятки». И все-таки стало как-то неспокойно, ожил в памяти зимний день под Москвой. Не успел Баталов прийти к какому-либо определенному выводу, как над аэродромом пронесся тонкий, душераздирающий вопль чужого мотора, явно не похожего на работающий в воздухе мотор «лавочкина». Баталов все бросил, выскочил из каменного домика, где размещался штаб полка. С опозданием увидел свечой взмывавший в промытое весенними дождями небо «мессершмитт» и остолбенел от подобной дерзости. Сейчас, когда вся фашистская Германия на последнем издыхании, — и вдруг такая наглость. Он не успел больше ни о чем подумать. Откуда-то появился его адъютант лейтенант Староконь с белым треугольным матерчатым вымпелом в руке.