«Только бы добраться до постели и забыться. И уже не встать…» — мелькало у меня в голове. Я оглянулся. Направо через площадь хозяин маленького бистро, где продают уголь, дрова и вино, открывал двери.
Я вошел внутрь. Сев за грязный деревянный столик, я потребовал стакан коньяку. Огненная влага обожгла меня и притушила мои нервы.
Все как-то стало тише… Легкая дремота начала одолевать меня. В этот момент скрипнула дверь. На пороге появился мой приятель-француз, мсье Дюпон.
— Алло! Что вы делаете здесь в этот час? — изумленно спросил он.
Я рассказал ему все. Он покачал головой.
— Вам надо беречь свои нервы, дорогой! Вы — артист. Это слишком сильные ощущения для вас. Берегите себя!
Он выпил рюмку коньяку и крепко пожал мне руку. Уходя, он почти столкнулся в дверях с другим моим прияте-пом, журналистом К.
— Откуда ты знаешь этого человека? — спросил меня журналист, подойдя к моему столику.
— Это мой поклонник, — нехотя отвечал я.
— А ты знаешь, кто он такой?
— Нет.
— Это Дайблер. Палач города Парижа!
Стая белых канареек, вспорхнула и вылетела из моей головы.
О Ю. МОРФЕССИ
За границей, в эмиграции, было много наших русских актеров, но я не помню ни одного, который бы в искусстве двинулся вперед, оторвался бы от того, чему он выучился когда-то.
Мой приятель — Юра Морфесси — в свое время имел большой успех в Петербурге как исполнитель цыганских романсов. Но, попав в эмиграцию, он никак не мог сдвинуться с мертвой точки прошлого.
— Гони, ямщик!
— Ямщик, не гони лошадей!
— Песня ямщика!
— Ну быстрей летите, кони!
— Гай-да тройка!
— Эй, ямщик, гони-ка к Яру! и т. д.
— Юра, — говорил я ему, — слезай ты, радиБога, с этих троек… Ведь их уже давно и в помине нет. Кругом асфальт. Снег в Москве убирают машины…
Куда там! Он и слышать не хотел. И меня он откровенно презирал за мои песни, в которых, по его выражению, ни черта нельзя было понять. И ненавидел моих поклонников. В остальном мы с ним были как будто в неплохих отношениях. Я всегда по-товарищески устраивал и рекомендовал его в те места, где пел сам, и часто мы выступали в одном и том же учреждении. Как только во время своего выступления я открывал рот, он вставал и демонстративно выходил из зала. При нем нельзя было даже говорить о моем творчестве, а уж тем более хвалить меня. Помню, однажды в «Эрмитаж», где я пел, пришел Федор Иванович Шаляпин с инженером Махониным (который изобрел какой-то «карбурант» — нечто вроде синтетического бензина), богатым и неглупым человеком. Федор Иванович заказал себе солянку с расстегаями и ждал, пока ее приготовят. Увидев Шаляпина, я отчаянно перетрусил: петь в его присутствии у меня не хватило бы наглости — поэтому я убежал и спрятался, извините за выражение, в туалете. Каков же был мой ужас, когда открылась дверь и Федор Иванович громовым голосом сказал: