От Сэта я вышел, когда закатное солнце снизу подожгло висевшие над горизонтом темно-синие тучки и подпалило бока белых облаков над самой головою, в зените… Над городом вдруг разлился прощальный осенний свет, явившийся сюда из окрестных покрытых полураздетыми лесами долин…
К вечеру похолодало, опять поднялся ветер, задул сильней и сильней… Гулко раз и другой ударил, все смешал, потянул ровно и сильно, и над улицами, над малыми постройками и большими домами густо понеслись сорванные листья, а в небе над ними закувыркались, замельтешили, двинулись туда и сюда стаи птиц.
Я остановился посреди двора, стянул под горлом края воротника, глянул вверх, и на моих глазах ветер захватил стаю голубей, закружил и потащил вниз. Голуби упали на асфальт, сложили крялья, сбились в кучу, потеряли вдруг цвет, уменьшились, и вот уже замерли в углу обыкновенным ворохом покоробленных листьев… Что вдруг за превращение, что?!
Но не успел я как следует вглядеться, что там происходит в углу, как новый порыв шевельнул листья, завертел, приподнял, кинул вверх, пустил в сторону, понес и понес. И вот уже не они, а стая черных воронов стала медленно набирать высоту…
Подождать?.. Может, упадут вниз и снова станут темными листьями… Снова потом взовьются вверх сизыми голубями?
Сизый голубь и черный ворон…
Или все это мне почудилось, все — только игра воображения… Но отчего душу так щемит и щемит?..
Раздвоен, говорит Сэт.
А сколько мы не договариваем! Друг другу. Брат брату. Народ — народу?..
Ей, дедушка Хаджекыз!.. Как мне быть, тэтэж?!
Всем нам.
Многие говорят, что она ранена. Россия. На этот раз и в самом деле — смертельно…
И неужели некому устроить для нее чапщ? Но придет ли кто, чтобы ударить по лемеху?.. Чисто ли он при этом зазвучит?..
Будет ли кому спеть эту песню:
Ей, терпи!
Герой не тот, у кого есть железная рубаха,
Из которой после сражения вытряхивают пули…
Герой тот, кто без страха терпит,
Когда из него пули достают!
Ей, терпи!
Всегда считалось, что она умеет терпеть, Россия… Выдюжит ли на этот раз?
Или умрет в одиночестве, когда ее непокорные дети разойдутся: каждый — по своим делам.
Могут ведь быть у них, ставших взрослыми, свои дела?
И осудит ли кто маленькую Адыгею, если она не придет, не ударит по лемеху, не запоет, не расскажет свой очередной хабар — и веселый, как жизнь, и — грустный… Тоже — как наша жизнь.
Или сердце ее не выдержит, и она не сможет не прийти?
Ей, дедушка Хаджекыз!..
Я слушаю — отзовись!
Дай знак.