попался навстречу на Смоленском рынке, рассчитав время твоего отъезда, и что это должны были быть последние мои
одной тебе понятные проводы, стало быть, — без профанации?!
В других письмах буду писать тебе “Вы”, но ты читай “ты”, а теперь не могу, не хочу, да и не нужно. Боже мой, сколько хорошего, радостного, веселого оставила ты по себе в моей душе: как после пролета падучей на небе остается долгий, светлый след, так, кажется, теперь и в моей душе. Только это — не бледный след, а целый сноп света. И хочется уйти от всего внешнего внутрь, вглубь, чтобы ловить, созерцать и удерживать этот свет в себе.
Медведь опять ушел в свою берлогу; но ведь и ему без солнца нельзя; и он ждет весеннего пробужденья и весенней игры света, чтобы радоваться. Дорогая моя, грустно, больно и невероятно, невозможно кажется, что мы не увидимся так долго. Не верится, и сквозь грусть все-таки радостно, потому что слишком реально, слишком действительно твое присутствие. Вижу тебя в зеркале в одном, в другом, в третьем; вижу под двумя образами у тебя, под образами в редакции[17] Жадно впиваюсь во всякие подробности обстановки, тебя окружавшей, чтобы надолго с закрытыми глазами видеть. И вижу! Боже мой, какая неправда пространство, нас разъединяющее! Пойми ты, какая это ложь, когда в душе так близко, а верстами так далеко. И вот доказательство, что мир во зле лежит: в нормальном, должном, будущем мире — что близко душе, то и пространственно непосредственно близко. Вся громада расстояния происходит оттого, что материя непроницаема; нужно преодолеть ее сопротивление, чтобы доехать до того, что мило и дорого, и подвергаться для этого бессмысленной тряске в вагоне. И вся непроницаемость оттого, что мир — распавшееся, покинутое душой тело. Он одухотворится, но еще не одухотворен. Пока эта природа, которую ты склонна считать совершенством, только “натура” (по-латыни буквально — “имеющая родиться” — стало быть, еще не родившееся).
По мне, есть реальности выше “натуры”. Все эти милые, живые уголки в твоем доме, в редакции, в твоей душе, в моей душе, все это живет, все это дышит, все это наполнено нашей общей жизнью вопреки непроницаемости; не близость моя с тобой мечта, не полет, не легкость, а наоборот — отдаленность, тяжесть, косность — вот что мечта и продукт больного воображения. Милая моя, пойми, что мир болен, потому что не целостен. Будем же вопреки ему целостны и здоровы!
Как я рад, что успел перед отъездом повидать тебя с твоими детьми и подружиться с твоей Марусей(18). Ты видела, что я в эти дни рассматривал тебя и вблизи и вдали, и спереди и сзади. Со всех точек зрения и во всех свойственных тебе обстановках хотелось мне тебя видеть и запомнить. Вот еще одна милая обстановка и картинка, — в твоем саду, с твоим Микой и с столь лезущей мне в душу Марусей.