Сколько раз, даже поздней ночью, приходил сюда старик и, сев в кресло, смотрел на эти вечные черты. Божественное ли это было лицо? Да, если полнота человеческого существования божественна. Может быть, жизненность изображения так приковывала к себе глаз? Может быть, но если жизнь, то это была особая жизнь. Это были первые проблески пробуждения жизни, предчувствие великих путей, развернувшихся перед человеком, это было семя, из которого вырос роскошный плод… Столетия протекли величавым ритмом над этими красками и, казалось, весь сложный — кровавый и радостный, мучительный и восторженный — путь их уже был намечен в этих глазах, в этой улыбке, в самом чуть-чуть шаловливом и вместе с тем неуловимо скорбном наклоне головы… От нее, от этой картины, как реки от источника, привлекая грубый гранит человеческой косности, потекли разветвления школы. Здесь, в Европе — она, этот источник, была одна. Другая, бесспорная вещь того же мастера, была по ту сторону океана, замкнутая в вульгарном раззолоченном дворце миллиардера. И не было на всей земле ни одного каталога произведений искусства, который бы не указывал на нее, на эту, как на единственное бесспорное произведение мастера, давшее на десятки столетий жизнь человеческому творчеству.
Старик подошел к ней, поставил свечу на столик и попробовал снять ее. Она была очень тяжела, он знал это, осматривая ее раньше. Написанная на полированной асфальтовой доске коленная фигура почти натуральной величины, заключенная в старинную золоченую раму, она едва поддалась усилиям старческих рук. На минуту тревожное чувство шевельнулось в душе старика. Но он подумал, что не может быть, чтобы весь дом совершенно опустел, что несомненно хоть один человек, привлеченный именно этим безлюдием, остался в нем — и он успокоился.
Он снял картину, потом вернулся к себе, переоделся, надел высокие охотничьи сапоги буйволовой кожи и приостановился. Надо было взять с собою… но что? В открытом ящике бюро блеснули вороненной сталью револьверы, пистолеты, опять револьверы. Нет, это не годилось. Это шум, а его, может быть, нужно будет избегать. Взгляд его скользнул по стене у камина. Рыцарские копья, короткие древние мечи, кривые турецкие сабли, изогнутые малайские ножи, колчаны и стрелы, луки и арбалеты в причудливых сочетаниях сплетались там. Он подошел и долго выбирал. Потом протянул руку и снял небольшой, острый как жало осы, трехгранный венецианский кинжал с чеканенной художником-мастером серебрянкой ручкой. Это годилось. Это был тайный друг, отравленный темным ядом прекрасного и таинственного города, где любовь и смерть перевивались капризной страстью в гирлянду наслаждений, окропленных человеческой кровью. Старик сунул его за борт мехового плаща и пошел в библиотеку.