А как добежал до своего стойбища, упал на оленью шкуру и такое заболтал без разбору, что у сына с женой волосы зашевелились: даром что молодые, им тоже эта хворь очень хорошо знакома — лет пять тому весь народ в тайге перевертела.
* * *
Ночь была, небо темное. Ночь без звезд была, над тайгой тучи плыли, шумел ветер вершинами.
А там, в болотине, что у речки, в ка́лтусе, шайтаны — таёжные дьяволята гукали. Им любо в такую темень поскакать, покувыркаться: стрекочут, посвистывают, хохот подняли.
Одноухая сучка Бо́йда ощетинилась, не любит шайтанью свадьбу, хвост промеж лап поджала.
А из болота: гук да гук. Ощерила Бойда зубы, тяфкнула, да прямо по ноги Ивашке:
— Геть!
Надо оленей скорей собрать да прочь с этого места куда глаза глядят, чтоб хворь не слопала вместе с бабой.
Ивашка зачерпнул из болота в берестяное ведерко воды и просунул на рогульке больному отцу в чум. Баба оленины вяленой в тряпицу завязала. Ивашка поддел узелок рогулькой и тоже в чум, под самый рот старому Илейке.
— Эй, отырко́н, старик! — крикнул Ивашка и опасливо заглянул в щелку чума.
Илейко лежал вниз лицом, тяжело мычал и чавкал губами. Перед ним теплился, угасая, костер.
— Ну, чего? — полюбопытствовала жена.
— Не знаю. То ли он болезнь жрёт, то ли она его гложет. Тьфу!
Старик завозился, застонал.
— Пойдем скорей, — заторопилась баба.
* * *
Солнце еще не пробудилось, знать, глаза росой промывает, знать, в зарю рядится, а свет уж выпил тьму: засерело кругом, туманы заклубились, дятел топором стучит.
Принюхивается Ивашка — грибами пахнет, мокрым мохом; принюхивается Ивашка, куда путь дальше — править, — смолистый ветерок трясет-обсушивает хвои. Хорошо бы тут встать, на поляне, отдохнуть. Поляна вся в цвету, красной земляникой, как кровавым дождем, обрызгана, ключик течет, такой светлый.
— Чего стоишь? Пойдем! — кричит баба.
Пошли. Солнце сквозь вершин пробрызнуло. Наступило угро. Ивашка вздрагивал и хватался за голову.
— Ты чего? — встревожилась жена.
— Голова… Чего-то…
— Надо дорогу заломать, а то нагонит.
— Йе, — подтвердил Ивашка и, прикрякнув, срубил острой пальмо́й ёлку. Елка упала поперек тропы. Он сделал в ней расщеп и стал подманивать собаку.
— Бойда, нох-нох…
Бойда поджата ухо — не поглянулся ей хозяин — и только хотела в сторону — а баба скок:
— На, держи… тащи!
Собака заскулила. Ивашка сгреб ее, всунул хвостом в расщеп и крепко-накрепко скрутил концы вицей.
Бойда визжала, дергалась, выла жалобно: больно ей, страшно одной в лесу: чуяла Бойда, кинут ее люди. Взглянул на нее Ивашка — черные глаза ее стали влажными, плачущими, как у человека.