Голоса их как эхо отдавались в его душе. Ему чудилось, будто вплотную к нему приблизилось нечто всесильное, одухотворенное, и надо раскрыть ему навстречу объятья. Он невольно заторопился куда-то.
Шум голосов завораживал его, словно пляшущие языки пламени. Им овладело неведомое прежде чувство.
Вдруг он опомнился и, нахмурясь, поднял глаза к небу.
— Ну и ну! С чего это я затесался в толпу фабричных?
Коря себя за оплошность, он решил свернуть на другую улицу. Но передумал, замедлил шаг и снова смешался с толпой. Сковавшая было его отчужденность исчезла. А ведь он, сам того не сознавая, день ото дня все больше сторонился рабочих. Выйдя из заключения, он больше и носа не казал в цехи, в мастерские, где они трудились в поте лица, или на их собрания; и даже всегда делал крюк, огибая кварталы и улицы, где они ютились в бедности и тесноте. Как-то к нему зашел рабочий, бог весть за что уволенный с фабрики и тщетно искавший работу. Минь отказался написать за него прошение, хоть и знал, что у того нет ни гроша за душой, а переписка и бумага с чернилами стоили денег. Раньше Минь был фанатиком футбола, но теперь, зная прекрасно, что среди зрителей и игроков большинство школяры да фабричные, к стадиону и близко не подходил. Даже когда на безобиднейшем собрании Общества вспомоществования работникам школы некий живописец читал лекцию об искусстве, иллюстрируя ее собственными своими творениями (выручка за билеты предназначалась в фонд помощи французским военнопленным), Минь, совсем уж собравшийся в тот вечер приобщиться к высоким материям, с полдороги вернулся домой.
А ведь когда-то он любил работать с людьми. Умел находить с ними контакт.
Высшим счастьем он считал для себя быть в самой гуще масс, трудиться и жить вместе с ними, разъяснять им их заблуждения, облегчать лишенья и горести и поднимать их на борьбу, не боясь террора колонизаторов. Сердце его билось в лад с их сердцами, полными верой в победу революции, в грядущую жизнь, свободную и счастливую, где каждому воздастся за его труд, усердие и душевную чистоту.
В памяти его вдруг отчетливо всплыли давние дни подполья. Кровь прихлынула к щекам, защемило сердце.
Тем временем люди в голове толпы остановились и обступили мужчину в синих штанах и рубашке и старой шляпе, который что-то горячо втолковывал им.
Оттуда послышались крики, взметнулись над головами сжатые кулаки, шапки, шляпы из пальмового листа. Толпа заволновалась, как лес под ветром, и через минуту поредела. Не сговариваясь, люди зашагали дальше, но голоса их звучали решительней и звонче.