С каких-то пор жизнь моя превратилась в сплошной ад, ибо самую малость на свете я стала воспринимать как ожог на теле и прослыла сумасшедшею среди круглых обывателей.
«Жизнь — это Дантов ад, а рай нам только снится!»— написала я на чистом бланке и протянула приемщице.
— А это куда? — таинственно спросила грубая баба.
— Иисусу Христу от меня! — и я указала глазами вверх.
Опустилась алюминиевая плоскодонная летающая тарелка с вмятинами, где засохла амброзия, телеграмма прижалась на тарелке, как наэлектризованная копирка пристает к писчей бумаге, и тарелка взмыла в небеса. Вот он божий дар видения галлюцинаций!
Бако Садыков прилетел в Москву учиться на Высших режиссерских и сценарных курсах, куда меня так и не приняли, и в первый же день сбежал от моего неприлично бурного восторга в свой холостяцкий уголок общежития Литинститута, где в другом конце коридора этого же третьего этажа проживала я по праву выпускницы-бедолаги, не поступившей на курсы.
Несмотря на тараканьи висячие усы, Бако обладал какою-то ласточкиной чуткостью и гибкостью, это оживление так и порхало у него на лице, в пальцах, взгляд его светился то ласково, то дерзко, длинные ресницы его часто загадочно трепетали, лицо его обрамляли черные кудрявые волосы с легким налетом дорожной пыли. Двигался и говорил он легко и быстро, с удовольствием, когда не находил точного слова, он сжимал зубы, слегка скрежеща ими и топорща усы, делал кистью руки въедливый, как сверлильный жест и в этот миг превращался в разумного зверька… Как и подавляющее большинство мужчин, он не был лишен спасительной прелестной трусости перед женской угрозою, трусости, которая порою так одухотворяет даже самых, казалось бы, бездуховных мужчин.
«Как странно, что он таджик!» — удивилась я, навсегда вытесняя из памяти тупых, жестоких, раздувшихся от себялюбия, как индюки, среднеазиатских баев, образы каковых я почерпнула из «Таджикских народных сказок», прочитанных ь детстве. Казалось, что легко, приятно и весело жить с таким, как Бако, и эта кажимость осталась во мне навеки.
— Давай, я от тебя рожу! — напирала и наступала я ему на глотку.
— У меня же съемки! — трусливо заорал Бакошко и побежал снимать храбрых, доблестных и отважных рыцарей в кино.
— Ты трусливее всех мышей на свете, взятых вместе! — крикнула я ему вдогонку.
Но хитроумный режиссер помахал мне рукою и на бегу послал воздушный поцелуй. В прах разбилась еще одна надежда на счастье, и от воздушного поцелуя я никого не родила. Бако же поставил фильм и получил премию на Всесоюзном кинофестивале. Прочитав этот рассказ, он ловко отшутился: