Но вернемся к невинной восточной легенде с умершим со скуки жалким человеком.
— Туда ему и дорога, паразиту! — отругала я человека и впервые вспомнила самого Бако, как он великодушно помахал мне рукою:
— Гуд бай, сестрица!
Я увидела наяву его неестественно гибкие руки и подумала: «Наверное, всегда бил в бубен». Потом я увидела его тараканьи усы и то, как Бако хлопал роскошными черными ресницами, меча взгляды по сторонам.
Вдруг в памяти чудом всплыли горячечные, трепетные поры его любвеобильного коричнево-желтого лица.
— Все мы — желтая раса! — с вызовом сказала мне однажды знакомая бурятка с белоснежною кожею, запудривая густой ягодный румянец. Ее возмущала мысль, что подавляющее большинство человечества для кого-то «цветные», точь-в-точь как цветные металлы.
Плоть и душа восстали против приятного, приторносладкого одиночества, игра воображения раздвинула потолок кухни и умчалась за белые пышные облака. Во мне женщина алкала любви и трагедии, как верблюд в пустыне воды. Стерн говорил, окажись он в пустыне, то полюбил бы какой-нибудь кипарис. Недаром лорд Байрон полюбил свою сводную сестру Августу Ли и вступил с нею в полнокровную связь. Странно то, почему понадобилось знатным англичанам преследовать инцест? Может быть, у высокопочтенных пуритан, атлетов духа, слюнки потекли от столь лакомого пиршества наглого бунтаря-гения?
От бездонной бабьей тоски по тому, что ныне не рыцарствуют ни донкихоты и ни донжуаны, я выгрызла дыры в наволочке, из подушки посыпались пух и перья, костлявые перья того самого тощего от любовных страстей петуха, с царским достоинством топчущего белых кур омерзительными сизыми ногами.
Я целовала не синтетическую эту подушку, и губы шептали неизвестно кому: «Я люблю тебя».
Плюнув на творческое горение, самосжигание и подвижнический труд, я страусом помчалась на почту отбивать срочную телеграмму;
«Мне, господь, надоела моя нищета,
Надоела надежд и желаний тщета.
Дай мне новую жизнь, если ты всемогущий?
Может, лучше, чем эта, окажется та.
Если б я властелином судьбы своей стал —
Я бы всю ее заново перелистал
И, безжалостно вычеркнув скорбные строки,
Головою от радости небо достал!
Прилетай скорее с Омар Хайямом!»
— Омар и Хайям — это ваши сыновья? — спросила приемщица и стала быстро вычеркивать знаки препинания в рубаи.
— Оставьте их! За все знаки заплачу! — взмолилась я, как будто от них зависела моя судьба. — Омар Хайям — это поэт!
— И он к вам прилетит из Душанбе? — усмехнулась приемщица.
Я вдруг крупным планом увидела, как ее усмешка с трудом пробивается сквозь толщу косметики. Глаза у нее были щедро обведены сиреневою тенью, ресницы засохли в туши, словно кисти с краскою. «Муж спит с нею в противогазе от косметики», — подумала я, но ироническая мысль причинила мне физическую боль.