Погубленные жизни (Гюней) - страница 155

Куда ни глянь — всюду руины, все наполнено тоской и болью. Халиль встает и подходит к разрушенной стене. Над ним, шурша крыльями, пролетает стая голубей. Вокруг — ни души. На всем печать мертвого одиночества. И Халиль уже не тот, что был. Глаза запали, лицо покрылось желтизной, свойственной людям, которые часто плачут и всегда чего-то боятся. Халилю кажется, будто он пробуждается ото сна. Сбросив с себя сонное оцепенение, он снова осматривается.

— Так ведь это не Енидже! — произносит он. — Это Маласча! Маласча!

Перед глазами Халиля оживает все слышанное о Маласче, и душу холодит страх. Почти все хибарки сровнялись с землей, только большие дома еще кое-как держатся. Да и то крыши, балки и стены наполовину разрушены. Рядом ручеек. Он еле слышно журчит, словно тихонько рассказывает страшную историю Маласчи.

— Так будет и с Енидже!

Сколько раз Халиль думал о том, что Енидже пустеет, что люди постепенно покидают ее! Сколько раз думал он о заброшенных домах и пустующих улицах! Но никогда раньше мысль об этом не терзала, не пугала Халиля так, как теперь.

— Значит, и Енидже ждет такая же участь? Значит, и ее дома превратятся в руины?

Халиль подумал об Эмине, подумал о Енидже, подумал о будущем и, не сдержавшись, заплакал. Он бил кулаком землю и плакал, бил землю и плакал, плакал.

День медленно клонился к вечеру. Длинный Махмуд сидел под навесом, скручивал цигарку и думал. Давно небритая борода была совсем седой. Время от времени издали доносились крики детей, тревоживших осиные гнезда, а потом снова наступала тишина. Сын сторожа Мусы, Али, гонял голубей — он свистел, размахивая длинным шестом с белой тряпкой на конце. По вечерам голуби долго парили в воздухе, а потом, сложив крылья, камнем падали на землю.

Длинный Махмуд сильно постарел. Он был теперь совсем тощ и дряхл. Задумчиво послюнявив край бумаги, Махмуд склеил цигарку. Где-то рядом снова раздался детский крик, потом постепенно стал удаляться и пропал. На Махмуда вновь навалилась привычная тишина. Он курил, глядя на безлюдные улицы деревни. Цигарка дымилась, а погруженный в задумчивость Махмуд тупо глядел на пепел, долго державшийся на конце цигарки.

Наконец он стряхнул пепел и жадно затянулся. Детских голосов больше не слышно. Лишь изредка тишину нарушает свист Али и звонкий шелест голубиных крыльев.

— Здравствуй, Махмуд-ага!

Махмуд поднял голову. Перед ним стоял Кямиль.

— Добро пожаловать, Кямиль-ага!

— Рад тебя видеть!

Кямиль присел рядом и извлек из кармана кисет.

— Попробуй моего, Кямиль-ага! — Махмуд протянул Кямилю свой кисет. — Заходишь к нам раз в сто лет, так хоть нашего табачку отведай.