— Ладно, Махмуд-ага, пусть будет по-твоему, хоть и ни к чему между нами такие церемонии.
— Оно так, и все-таки покури моего табачку.
Кямиль взял щепоть табаку из кисета Махмуда и свернул толстую цигарку.
— Как, выйдет твоя семья в этом году на сбор хлопка?
Закусив губу, Длинный Махмуд призадумался.
— Ты уж наперед скажи, чтобы мне, дорогой друг, расчет вести и соответственно рабочих набирать.
— Не знаю, Кямиль-ага, что и сказать тебе, — не поднимая головы, ответил Махмуд.
— Ты только скажи: да или нет?
— Ей-богу, голова кругом идет. Пойдешь — плохо, не пойдешь — еще хуже. Зима уж на носу, а у нас, как говорится, и в одной руке пусто, и в другой — ничего. Знаю, не будем работать — ноги протянем. Никто за так хлебушка не даст, А тут еще к нищете нашей это горе прибавилось. Я знаю, Эмине не виновата, это точно, да кто поверит? Даже родная мать не верит, решила держать дочку взаперти. Вот уже год прошел, а моя Эмине сидит, будто в тюрьме.
— Не дело это, брат мой Махмуд. Что было, того не воротишь.
— Господь свидетель, я и сам так думаю, а Азиме свое: с голоду помру, твердит, а дочь на люди не выпущу.
— Ну и что дальше будет? Жена твоя в своем уме? Зимой что есть будете, если Эмине на работу не выйдет? Хватит того, что в прошлом году держали ее дома. Все знают, как туго вам пришлось.
— И не говори. С голоду чуть не померли.
— А дочь твоя ни в чем не виновата. Всем это говорю и говорить буду. В тот день она чуть с жизнью не рассталась. В глазах у нее помутилось, без памяти упала. Я ей сам велел идти на виноградник поспать.
— Пошли тебе аллах здоровья, Кямиль-ага! Только поди растолкуй это Азиме.
— Послушайте меня и выходите на сбор хлопка. Ну а если вам так уж хочется голодать, тогда ничего не поделаешь; вольному воля. Словом, как знаете, так и поступайте.
Эмине слышала весь этот разговор. С того злополучного дня она жила затворницей. Выйдя из аданской государственной больницы, где она пролежала двадцать три дня, Эмине вернулась в деревню, но из дому никуда не выходила. Мечты о счастье, которые она связывала с Халилем, рухнули, и жизнь теперь рисовалась Эмине в мрачном свете. Лишившись девственности, а значит, и чести, самой главной в глазах деревни человеческой ценности, Эмине потеряла всякую надежду на будущее. Зимой и летом сидела она в дальнем углу комнаты, коротая дни за вышиванием… для других невест. Мать настаивала на переезде куда-нибудь подальше от Енидже. "Кто тебя такую возьмет?" — твердила она. Мать боялась, что, если семья останется в Енидже, Эмине ждет участь деревенской шлюхи.