деревню, что ли, подайся, выучишься там грузовик водить.
— Дай-ка сигарету, — попросил Халиль Хыдыра.
Тот протянул ему пачку. Халиль взял сигарету и прикурил от своего же окурка.
К Али Осману подошел Дервиш и вполголоса проговорил:
— Не приставай к нему, Али Осман! Оставь парня в покое!
— Все во мне кипит, Дервиш, все нутро горит. Чую я, не уйдет Халиль — сгниет, как и мы. Жаль, совсем ведь еще молодой, сердце за него болит. Смолчал бы, да совесть не позволяет. Потому и говорю.
Халиль затянулся, опустил голову и уставился в землю. Снова воцарилось молчание. Свет фонаря стал совсем унылым и тусклым.
— Жалко мне тебя, Халиль, — продолжал Али Осман. — Придет день, когда спина твоя сгорбится, как у нас, и по утрам тебе невмоготу будет ее разогнуть. Вот тогда-то ты вспомнишь, что я тебе говорил, пожалеешь, что не послушался Али Османа. Камень будешь искать, чтобы размозжить об него свою голову, только не найдешь. Не губи свою молодость. Послушай меня, уходи отсюда, не бойся. А на нас не смотри. Мы люди конченые, сил у нас больше не осталось…
— Не береди парню душу, Али Осман, — остановил его Дервиш, — не мучай его, брат! Все образуется.
— Когда-нибудь сгинет эта Енидже, ох сгинет, превратится во вторую Маласчу, только совы здесь будут кричать.
В это время до них донесся крик ночной птицы.
— Сова… — прошептал Али Осман, широко раскрыв глаза.
— А ты, Халиль, иди спать. Вставать-то спозаранку. Иди, ложись, — тихо уговаривал Хыдыр.
Али Осман не унимался:
— Ну, слыхали? Вот послушайте, совы кричат! Совы, Халиль!
Халиль побрел в свой угол. К нему подошел Дервиш.
— Ну как тебе, мягко будет? Или еще соломы подбросить?
— Спасибо, дядя, и так хорошо!
Халиль разделся, повесил одежду на гвоздь и улегся, натянув на себя кусок мешковины, от которой чесалось тело, грудь кололи кое-где вылезшие соломинки.
— Совам достанутся эти края, совам! — твердил Али Осман.
Голова у Халиля стала тяжелой. Медленно, как погружается ведро в колодец, он погружался в сон, отдаляясь от стоявшего в хлеву смрада, возни скотины, тяжелого дыхания людей.
— Ни за что ни про что жизнь сгубили… — жаловался кто-то.
Чьи-то короткие всхлипывания, красная, как гранатовые цветы, пелена, дым, туман и где-то далеко приглушенный, едва слышный разговор:
— Ложись, родной мой, ложись. Все уже спят.
— Ты меня уважаешь, Али Осман? — Это был голос Сулеймана.
— Даже люблю, дорогой.
— Врешь!
— Ей-богу!
— Обман, обман, один обман кругом. Самую паршивую, чесоточную лошаденку дороже ценишь, чем меня. Никто меня не любит, никто. Даже собаки не любят. Обман, один обман кругом. Я и подохну, как лошадь, как мул, в хлеву подохну, — говорил Сулейман.