трехведерный бурдюк вина и отдал его туркменам; при этом мы от души хохотали, смотря на происходившие перед нами довольно комические сцены: туркмены пили вино прямо из бурдюка и вырывали его друг у друга, и если кто-нибудь из них долго держал во рту трубочку, которая была вставлена в бурдюк, то его сейчас же со всех сторон толкали, начиналась драка, бурдюк переходил в следующие руки, и опять повторялась та же история.
Когда мы собирались уже отправиться на шхуну, Кадыр-хан подошел ко мне и просил переговорить с ним, для чего и повел меня в другую кибитку, стоявшую в нескольких шагах; стены ее увешаны были дорогими ружьями, шашками и кинжалами. Когда мы с ним заняли места, Кадыр-хан, прежде чем начать говорить, несколько секунд, мрачно насупив свои густые седые брови, пристально на меня смотрел и глубоко вздохнул; он прошептал несколько слов, упоминая Аллаха. Я весь превратился в слух, ожидая, что окажет мне Кадыр-хан после такого странного вступления.
— Когда я был у тебя на шхуне, — начал он, — ты сказал, что поедешь в Ташер-Ват-Кала.
— Да, — ответил, я, — и, вероятно, поеду очень скоро.
— У полковника Столетова, — продолжал Кадыр-хан, — служит хан Дундур (Дундур служил в отряде полковника Столетова и был посредником для переговоров с туркменами).
Я заметил, что, произнося имя Дундура, Кадыр-хан задрожал, и лицо его даже сделалось неприятно ох выражения гнева и злости.
— Это мой злейший враг; когда я его убью, тогда только Аллах простит мне, и я умру спокойно. Я убил бы сам Дундура, но полковник его любит и разорит мой аул; скажи своим солдатам, пусть они его убьют; я тебе дам за это много золота, — и как будто для того, чтобы сильнее подействовать на меня, он достал из сундука жестяную коробку, наполненную червонцами.
— Вот здесь, — оказал он, — 1.000 червонцев, я тебе их отдам, только привези мне голову Дундура.
Когда же я ему объяснил, что мне нельзя исполнить его просьбу, Кадыр-хан глубоко вздохнул, и слезы потекли по его выражавшему полное отчаяние лицу. Прощаясь с Кадыр-ханом, я поблагодарил его за радушный прием и пожелал ему иметь голову Дундура.
Войдя в кибитку, в которой оставил своих товарищей, я уже не застал их здесь. Саала сидела на тахте; в эту минуту [574] я очень пожалел, что не знал туркменского языка и не мог побеседовать с этой очень привлекательной девушкой.
— Ты уже едешь на Ашир (так называлась Астрабадская морская станция), — с трудом проговорила она, когда я, привстав, взял с тахты свою фуражку.
Как видно, Саала хорошо помнила Ашираде. Я, сколько мог, старался понимать ее разговор и удовлетворять ее любопытству. Она очень желала снова возвратиться на станцию и пожить между русскими.