Глава нового – воюющего и страдающего – государства, злой, умный, знающий цену боли, бесстрашный офицер и балагур, дал мне собрать свой батальон, и я собрал его.
Наши дома располагались на одной улице, и время от времени он вдруг подъезжал ночью с охраной на большой чёрной машине к моему дому, и мы шли пешком к нему домой поговорить о том о сём.
Утром мы разъезжались – я на свои позиции, он на какие-нибудь головокружительные переговоры в верхах.
А вы говорите: Фидель. А вы говорите: в какое время ты хотел бы жить.
…и потом, помню, я сижу в окопе, то есть буквально, а не фигурально, и мы рассматриваем дом на той стороне, где находится укрепившийся и наглый наш противник, и мы советуемся, как бы нам этот дом разнести в хлам, и занять их позиции, и тут раздаётся звонок телефона – это мой телефон звонит, я забыл его выключить, потому что на позициях я его выключаю.
Меня впервые в жизни набрал человек, фильмы которого строили моё детское сознание, мою эстетику, меня самого, и один из этих фильмов, про десять негритят, где на самом деле никаких негритят не было, я смотрел более тридцати раз, а другой фильм, где этот человек играл, прогуливаясь среди серых камней, главную роль, являлся самым любимейшим моим фильмом – и сам этот человек, напоминавший мне моего отца, долгое время служил для меня образцом стиля и мужского поведения.
Он сказал мне:
– Приветствую вас, Захар, – или как-то наподобие.
И я смотрел на летнее малоросское поле, на стоящих рядом бойцов – одного с биноклем, другого за «Утёсом», третьего с трубой гранатомёта на плече, и думал: какая у меня хорошая жизнь.
Удивительная, прекрасная, непостижимая жизнь.
Кобзон приезжал к нам в дзержинский ОМОН сразу после первой чеченской, жал нам руки, улыбался, вёл себя замечательно: видно было, что не в первый и даже не в сотый раз среди военных. Мы были свои для него, и он для нас сразу стал свой.
Потом поехал с нами на кладбище – на могилы погибших на чеченской и афганской.
Я там искоса поглядывал на Кобзона – мне было, не скрою, любопытно. И мне показалось, что он по-настоящему скорбит. Он стоял, опустив голову, и тяжело смотрел прямо в землю – в ноги нашему недавно погибшему и похороненному бойцу.
Другому бы, наверное, я не поверил, а Кобзону поверил. Хотя, казалось бы, он же его не знал, этого бойца, – зачем ему? И про всех остальных, рядом похороненных, тоже не слышал.
С кладбища Кобзон снова вернулся к нам в подразделение, посидел с отцами-командирами. Меня не звали – не знаю, о чём они там говорили. Вышли все трезвые. На входе в расположение мы сфотографировались. Где-то есть фотография, где я, юный – 21 год – командир отделения ОМОН, стою с краю, и Кобзон среди бойцов, тоже почти ещё молодой, сильный, статный.