У меня было, как всегда, прекрасное настроение, и отличное самочувствие. У меня никогда ничего не болит, я даже не простужался лет двадцать, я никогда ничего не лечил, у меня не бывает ни головокружений, ни похмелья, ни колик, ни спазмов, ни чего-либо другого, у меня даже все зубы с детства – свои, хотя их столько раз могли выбить, да и какие кости я только ими не грыз – но свои зубы, свои, – и все органы до сих пор работали безотказно, поэтому я до сих пор толком не знаю, где у меня и что внутри располагается.
Я проспал полчаса, проснулся в полночь, и не понял, что происходит. Ну, то есть, у меня болело всё и сразу. Всё тело целиком. Ещё через полчаса я твёрдо осознал, что умираю, и решил по возможности проследить этот процесс; такого со мной ещё не бывало, а это любопытно.
Я пытался лежать, стоять, прыгать, я прочёл сотню раз подряд «Отче наш», я выпил пару «бейсболок» – обезболивающих таблеток, которые есть у большинства бойцов армии ДНР на случай ранения, – мне ничего не помогало.
Я ходил и ползал по своей комнате с полуночи до шести утра, не спав ни минуты.
Кажется, я периодически рычал.
В шесть утра я позвонил своей помощнице и попросил заказать мне приём в клинике и вызвать такси. Бойцов я будить не стал. Таким они меня не видели, и у меня не было никакого желания, чтоб они вообще могли предположить во мне хоть одну человеческую слабость.
В машине я продолжал умирать, и водитель смотрел на меня в зеркало заднего вида с видимым опасением, что меня не довезёт.
В клинике я дошёл до своего терапевта на полностью севших батарейках, и только природная воспитанность по инерции мешала мне заорать в голос, чтоб мне вкололи все обезболивающие сразу.
Клиника оказалась отличной: за час они меня стремительно изучили, и сообщили, что на фоне хронического стресса, хронического недосыпа, хронического не пойми чем и как питания, хронического курения и распития чего угодно, – у меня немного отказывают большинство органов, каждый по-своему. У меня давление, лейкоциты, бляшки, и ещё чёрт знает что; информации было слишком много, и я запомнил её только обрывочно. Но они мне всё записали, чтоб мне было что почитать вечерами.
Медсёстры обкололи меня но-шпой, которая так и не снимала болевой синдром ещё часа три-четыре, как будто мне вкололи детской водички.
Когда боль всё-таки начала отходить, я вспомнил рассказы своего деда, пулемётчика Второй мировой. Он вспоминал, как его однополчане и он сам четыре года спали в окопах, ползали в снегах и в грязях, жрали кое-как, спали когда придётся, – и не болели. Но едва кончилась война, минимум четверть личного состава вдруг разом, как минимум, простудилась, а вообще у ничем и никем не побеждённых мужиков полезли все болячки подряд; более того, солдаты и офицеры, пережившие то, что нам и не снилось, вдруг начали повально умирать от каких-то нелепых инфекций.