«Кусты рябин туманней глубины», – пишет Есенин дальше; хотя, казалось бы, какой ещё такой «глубины» и почему именно «туманней»? Однако так наступает волшебство: потому что ничего ещё не ясно, а чувство уже возникает таинственное и… точное.
И дальше у Есенина совсем невозможное: «Изба-старуха челюстью порога / Жует пахучий мякиш тишины».
Какой мякиш? Какой челюстью? Отчего изба стала старухой?
Пожалуй, я на эти вопросы даже отвечать не стану, а просто скажу, что поэтическая жестикуляция Есенина была свободна в абсолютной степени, и для него, как в любом великом искусстве, живопись, музыка и поэзия были слиты воедино.
Потому что стихи его не только написаны – они ещё и видны! Они ещё и звучат – как мелодия.
В отличие от тысяч и тысяч работ тех людей, которые думают: раз они любят деревню и берёзку, как Есенин, – значит, у них и написать об этом получится так же хорошо, и нарисовать это не менее пронзительно.
И они пишут, они рисуют – но их стихи только написаны, зрительно они не воссоздаются, а их картины – только нарисованы: слушать их или читать – увы, нельзя.
…У отца, я не договорил, такие вещи иногда получались.
Рязанский пейзаж, или нижегородский пейзаж – всё, казалось бы, просто, но… что-то эдакое… томящее и радующее одновременно… вдруг приходило к тебе.
И ты сидишь, и смотришь на картину, и ждёшь, когда птица взлетит. Она должна взлететь.
Ты даже знаешь, кто её спугнёт.
Вот он уже приближается.
Эколога, или Трубка дзержинского мира
Наша семья приехала в город Дзержинск в 1984 году.
Мы оставили рязанскую деревню, где я родился и провёл детство, и перебрались в крупнейший химический гигант на территории Европы.
Вскоре мы получили квартиру, бесплатную. Даже две квартиры.
Заметил ли я, что в городе хуже дышалось, чем в деревне?
Нет, не очень заметил.
Иногда, может быть, раз в полгода, один из заводов что-то «выбрасывал»: и тогда по утрам, когда я шёл в школу, был смог, и в горле першило.
К обеду, впрочем, всё уже развеивалось.
Зато я неизбежно заметил другое. Город был поделён на юношеские группировки, и непрестанно дрался. Несколько раз я был свидетелем жестоких побоищ.
Сначала во дворе собиралась пацанва – лет по 13–14, – и они начинали страшно орать, будто заводя себя.
Вооружившись палками, кольями, обломками кирпичей и железными прутьями, они бежали к соседнему двору. Но там уже знали про их намерения, и оттуда им навстречу неслось такое же бешеное стадо. Происходила короткая, минуты на две, стычка. Кому-то пробивали башку, кто-то оставался лежать со сломанным ребром и стеная.