– Я ведь доктор, – сказал Куртиус, – а ты, Эдмон, ее сын. Ну а ты, Мари, ну… ты же Крошка. Теперь только факты, голые факты. Ничего, кроме правды, Шарлотта. Дорогая Шарлотта, это апоплексия.
Мы с Эдмоном собрали соломинки в мастерской, те самые, которые вставляли людям в ноздри, чтобы те могли дышать, покуда изготовлялись слепки их голов. Теперь соломинки отправились в искривленный рот вдовы, чтобы мы могли ее кормить.
– Это апоплексия, готов поклясться, – сказал Куртиус. – Пережаты шейные сосуды, возможно, кровоизлияние в мозг. Гемиплегия, односторонний паралич. Или аневризма? Ты что-нибудь чувствуешь, Шарлотта? Ты понимаешь, что происходит? Можешь подать знак? Если бы я мог заглянуть внутрь, – тут он слегка постучал кончиками пальцев по ее чепцу, – я бы сразу получил полную ясность. Если бы только взглянуть туда. Есть ли тромбы? Опухоль? Разрыв сосуда? Я не должен заглядывать внутрь, хотя ты хранишь в тайне от нас свой секрет. У тебя не было травмы головы? Помоги мне. Я не знаю, что делать. Шарлотта, не застывай. Прошу, умоляю тебя, только не застывай.
Она только и могла что глядеть в потолок. Она пила, и это было хорошо, хотя Куртиусу приходилось ее заставлять, зажав ей пальцами нос. Она дышала, что, по его словам, было исключительно важно.
– Я всегда буду рядом, – заверял он вдову, поглаживая ее по руке.
Из рта по ее подбородку покатилась струйка слюны, и он ее вытер.
– Тебя надо поменять? – принюхавшись, спросил он. – Похоже, надо. Я тебя переодену. Так, Мари, Эдмон, прошу вас, выйдите, это мое дело. Я должен сдвинуть твою мать с места, Эдмон, я должен сдвинуть эту великую даму, Мари, которая так много для тебя значила. Возвращайтесь немного погодя. Я справлюсь сам. Я укрепляю мышцы для тебя, Шарлотта. Я становлюсь очень сильным. Нет, Шарлотта, мне не жаль тех голов. Нет, они мне безразличны. Все, что мне нужно, находится здесь. И я теперь стал куда богаче.
Новая жизнь доктора Куртиуса была исполнена любви. Он любил ухаживать за ней, он любил ее пот и слюну, он любил все, что исходило из ее тела. Даже ее стоны услаждали его слух, ибо это были ее стоны. Набравшись отваги, он шептал:
– О, я люблю тебя! Я люблю тебя! Разве я тебе этого никогда не говорил?
И коль скоро никто его не пресекал, он перестал шептать, а заявлял об этом громогласно, сначала в ее правое ухо, а потом и в левое, надеясь, что она услышит. Он повторял эти слова без устали. Иногда он садился возле ее парализованной части, печально всматриваясь в ее обвисшее лицо, в ее недвижную руку и ногу, в скривившийся уголок рта, в немигающий глаз с набрякшим веком.