— Ну хорошо… хорошо… разве для группы, — добрею я. — Пусть витаминизируются.
— Чем, как говорится, могу, тем, как говорится, и помогу, — блаженно поет Саша.
А это что за пузанчик? А, это Маляр; Айвазовский. Настоящей фамилии его никто не знает. Пантеист: с природой одно целое, дитя ее. Вместо того, чтобы самому красить природу, чтобы было как в «Шербурских зонтиках» у Деми или как у Параджанова, как у Ильенко, — вместо этого подставил солнцу свое брюхо: крась, мол, художествуй! Наверное, еще пришептывает, как красить:
— Оранжевенького… лимонного… да охрецы, охрецы не жалей!.. Опосля политуркой пройдешь. Пол-литра с меня.
Да, кстати, солнце-то вышло! Почему же никто не предупредил? Куда смотрел ассистент оператора? Где второй режиссер?
— Сатурнович!
— Сатурнович!!! — вторят ассистенты.
— Вон он, ловит бабочек для второго плана!
— Для какого еще второго плана? Вадим, достань этого сына полей, достань этого эльфа, достань этого юнната!
Сатурнович (порхая, с бабочкой на плече):
— В чем дело?
— Ты где был?
— Ловил бабочек.
— Для второго плана?
— Нет, для сына. У него коллекция.
— А группа? А группа?! — клокочу я.
Что группа? — спрашивает эта невинность.
— А группа что делает?!
— Но ведь солнце-то…
Тут, наконец, и Сатурнович замечает, что солнце давно уже вышло. И тогда, как-то странно изогнувшись, войдя в штопор, он оглашает местность пронзительным криком:
— Внимание!!! Приготовились к съемке! Все по места-ам!
Замелькали удочки, повыскакивали из воды голые тела. К камере подлетел обалделый помреж и, ничего не соображая, хлопнул перевернутой вниз хлопушкой.
Вечером я прогуливаюсь тенистыми улицами провинциального городка.
В белой рубашке, в белых брюках и в белых, начищенных зубным порошком туфлях идет мне навстречу походкой ловеласа-аматора окруженец Щечкин.
— Добрый вечер! — приветствует он меня.
— Добрый вечер! — приветствую я его.
— Дышите благорастворенной прохладой вечернего воздуха? — загибает он этакого Карамзина.
— Наслаждаюсь.
— Только почему же одни?
— Это как же? — настораживаюсь я.
Щечкин мнется: хочет что-то сказать, но робеет.
— Простите, конечно, не мое это дело и дело в высшей степени деликатное, спиритическое… — начинает он выстраивать очередного Карамзина. — Разумеется, если это только не секрет, не тайна мадридского двора, не… словом, у вас здесь есть женщина?
Вопрос не из легких.
— Видите ли… — выпутываюсь я, — как бы это вам объяснить… жена у меня красавица писаная… Джина Лолобриджида… Нефертити… Анук Эме.
— Конечно, жена ваша, если позволите применить аллегорию, индейка, горлица, — выводит Щечкин, — блюдо изысканное, но ведь бывают, согласитесь, моменты, — тут Щечкин наклоняется к моему уху и страстно шепчет: — когда хочется отведать и чего-нибудь… Этакого… Доисторического… Несъедобного!.. Рыбицы какой-нибудь… (у него перехватывает дыхание) каракатицы!..