Дочка была для Дурджахан — все: радость, надежда, свет очей. Девушка кончила школу, подумывала о том, чтоб учиться дальше, а у матери сердце замирало при мысли о разлуке. Запрещать, отговаривать, препятствовать дочке в ее стремлении к учебе Дурджахан, конечно, не стала бы, но в глубине ее сердца теплилась надежда, что Мелевше передумает, что как-нибудь иначе устроится ее судьба и дочка останется в селе. Девушка понимала, что думает обо всем этом мать, и пока не заводила разговор об учебе. Дурджахан тоже помалкивала. А время шло, миновал уже месяц с тех пор, как Мелевше окончила школу.
Вернувшись с поля, Дурджахан успела только подмести в кибитке и вскипятить чай, когда в дверях появился длиннобородый высокий старик — Солтанмурад-ага.
— Как дела, Дурджахан? — спросил он. — Все ли в порядке?
— Слава богу. Заходите, прошу вас. Садитесь, пожалуйста.
Солтанмурад-ага сел. Дурджахан придвинула к нему чайник, который стоял возле очага, прикрытый влажной тряпицей.
— Имя твое, не сглазить бы, даже в газете появляется, — сказал гость, переливая чай в пиалу и обратно, чтоб заварился получше. — Так говорили мне, кто газеты читает…
— Да, написали. Если работаешь хорошо, иногда и в газете пишут.
— Хм… И что же, платят за это немножко?
— Нет, денег не дают.
— А я слышал, что если напечатают в газете, то потом деньги положены.
— Положены. Только тем, кто писал, а не тем, про кого писано. Это ведь работа такая — в газете писать.
— Понятно… Стало быть, когда эти с аппаратами на боку пристают ко всем да во все щели лезут, у них своя выгода? — Дурджахан не ответила, улыбнулась. — Я-то думал, напишут они про ударника, про тебя, к примеру, а потом деньги дадут… Выходит, не так… — старик отхлебнул из пиалы.
Дурджахан внимательно поглядела на гостя — не подтрунивает ли он над ней. Нет, не заметно, глаза опущены, вроде чаем занят.
Допив чай, старик задумчиво повертел в руке пиалу.
— Я вот что хотел сказать… Ты, когда Пудак глупость эту устроил, злом за зло не платила, не вернулась в родительский дом, осталась среди нас, родственников твоего вероломного мужа. Блюла свою честь, дочку воспитала на зависть людям. Мы все очень довольны тобой, уважаем тебя, любим. А Пудак… Как был он Пудак Балда, так и остался. Он даже и разговора не стоит.
— Ну, зачем так? Я на него зла не держу. Он ведь по глупости в ловушку попал…
— И опять умные твои слова, достойные слова. Про ту, другую его жену, говорить не приходится: всевышний создал ее в минуту великого гнева. Свирепа, как верблюд зимой, упряма, как осел. Не женщина, а исчадие ада!