Накануне Евтей так и не разглядел своей хозяйки: адат не велит осетинке говорить с чужим мужчиной, смотреть на него, — и она все прятала лицо. Когда же Евтей пытался заговорить с ней — уходила, бросая испуганные взгляды в сторону глуховатого сгорбленного свекра, следившего за ней с порога кунацкой. А сегодня в окопе она сидела на корточках совсем рядом с ним и влажными, черными, без зрачка, глазами, полными страха, смотрела, как он стреляет, положив винтовку на бруствер, как неторопливыми, измазанными машинным маслом и глиной пальцами закладывает патрон, целится с прищуром. Ситцевая темная, как у всех замужних осетинок, косынка слегка сдвинулась с головы, обнажив зеркально-гладкий треугольничек густых черных волос, мытых сывороткой.
На вид была она совсем молоденькой, чуть ли не сверстницей старшей Евтеевой дочки. Лишь тонкие морщинки на низком смуглом лбу да у сухого маленького рта несколько старили ее. Забыв под пулями обо всех запретах адата, женщина глядела на Евтея, глаза в глаза, лопотала что-то по-своему, не зная куда поставить миску с едой. Ладони ее смуглых рук были загрубевшие и потрескавшиеся. Евтей принял, наконец, миску и поставил ее на сыпучий край окопа. Кибировцы как раз повернули к реке, и Евтей, сделав последний выстрел, опустился в окоп, где его дюжее тело едва помещалось. Он жадно ел, облизывая с усов стынущие крупки жира, а хозяйка что-то говорила ему, все улыбаясь и оглядываясь на других женщин, сидевших в этом же окопе рядом с Ландарем. Гетало, Жайло. В торопливом щебете ее, в сиянии влажных глаз сквозило что-то, похожее на радость. И только позже Евтей догадался, что это действительно была радость, радость короткого, но полного освобождения от гнета обычаев, тяготеющих над осетинкой в обыденной обстановке, принижающих ее перед мужчиной. Это была радость непосредственного общения с равным себе человеком. То же самое и, может быть, еще острее, ощущали в этот день и все другие женщины, приносившие еду и медикаменты своим мужьям и братьям. Оттого, может быть, так смелы были они, под огнем пробираясь в окопы.
Поначалу Евтей воспринял приход женщин безразлично, как нечто обычное. И лишь потом, когда началась новая атака и он, оглянувшись, увидел, как они бегут за линию огня, путаясь в длинных узких юбках, сердце его тревожно сжалось: подумалось вдруг о детях, бабе, брошенном хозяйстве.
Теперь, поднимая кинутую впопыхах миску, он вспомнил счастливые и испуганные глаза женщины, глядевшие в его лицо и жадно искавшие в нем что-то, может быть, одобрения своему поступку, а может, простой благодарности за хлебосольство. А он даже не улыбнулся ей тогда — некогда было. И сейчас смутное чувство недовольства собой охватывало Ев