А второму судьба людская — что его собственная, точно маяк, впереди светится; хоть и тяжкий путь до нее — весь в рытвинах и ухабах, но идет он к ней легко, веселясь и радуясь; радуясь не только свету впереди, но и самой ходьбе, бодрой и горячащей. Этот тоже умрет, „о не откажется идти.
И с этим, вторым, Марфе было больше по душе. Она сама была такой: и жадной до жизни и на все готовой ради нее…
VI
Не могла Гаша простить отцу за Антона, все уважение к нему потеряла. В первые дни даже смотреть на него не хотела; ходила по дому тучей, спрятав лицо под платок. А без оговорки ни одного отцовского приказа не исполняла:
"Не дюже орите, не оглохла!..", "Не нукайте — не запрягли!..", "Хай ему черт, вашему кабану, сами кормите!.." — то и дело слышался в доме ее озлобленный голос.
Однажды Кирилл за какую-то оговорку стегнул ее у сарая вожжой, но Гашка вскинулась на него таким зверем, что у того аж захолонуло где-то под сердцем.
— Сбесилась девка!.. — только и смог он произнести.
А Гаша, почуяв отцовский испуг, совсем стала от рук отбиваться. Кое-как справившись по хозяйству, к вечеру наряжалась и исчезала до полуночи.
У Гриценковых вечера проходили за семечками да побайками, у Проценко, где девок было до дюжины, вышивали и вязали, кто наволочку, кто скатерку. Но всего веселей было у Анисьиных. В их просторной хате, насквозь пропитанной запахами сытого житья, часто появлялся с гармонией Григорий; сам он уже жил своей семьей на другом краю станицы, но в отцовский дом захаживал с большой охотой: тянуло в девичью компанию, собиравшуюся вокруг трех его незамужних сестер.
Гашу, правда, чуть было не отвадили от этой компании. Когда она появилась у Анисьиных в первый раз после бегства Антона, старшая Анисьиха — Проська — подступила к ней с шуточкой:
— Да-к когда теперича твое сватанье гулять будем, Гашка? Я на нонешнее рождество до вас шишки лепить[5] собиралась…
— Женишок-ить куда-сь до чопа пошел,[6] — хихикнул кто-то из девчат.
Гаша, никогда всерьез не считавшая Антона своим женихом, вдруг обиделась:
— Своих суженых до чопа не пущайте, а мой отродясь за ним не ходил! — и мотнув серьгами, переступила анисьинский порог.
Уже на коридоре догнали ее младшая из сестер Веруха и Марьяша Гриценко и насилу уговорили вернуться.
— Должно, твой Антон и взаправду ангел, раз тебя, такую вреднячку, любит, — нашептывала потом, в разгар посиделок, Марьяша.
— Ой, любит ли?! — неожиданно для себя вздохнула Гаша.
И весь вечер, как ни старалась, не могла отогнать дум об Антоне. А ночью он приснился ей. Стоял на бричке со снопами в парадной белой черкеске с голубыми обшлагами, а вместо кинжала — серп у пояса, в руках — вилы. Скирдует снопы, а сам кричит на всю степь: