Они уже выходили на воздух, когда Свешников как бы подвел итог:
— Дом… Дворец был бы готов, отпусти министерство достаточное количество средств, трагедия в том, что мы не имеем денег. — Судя по интонации голоса, вернее, по отсутствию интонаций, он и трагического-то ничего в этом не ощущал. — Нам не отпущены необходимые средства.
— Не отпущены? — досадливо переспросил Дружинин, стряхивая с себя известковую пыль; казалось, вместе с пылью налипло и еще что-то, невидимое, но неприятное, идущее от соприкосновения со Свешниковым.
— Полностью не отпущены, — подтвердил тот.
— Может, на ветер пущены? — Жмурясь (в глаза бил дневной свет), Павел Иванович поглядел в глубь двора. Через двор, огибая груды заиндевелого мусора, быстро шел человек в расстегнутой черненой борчатке и треухе с болтающимися вязками. — Чувырин, кажется?
— Он.
Еще издали, еле переводя дыхание. Чувырин объяснился:
— На втором объекте задержался, Павел Иванович, извините. Лебедку пустить не могли, будь она неладная, с полсотни человеко-часов простоя из-за нее только вчера и сегодня.
"И у этого те же словечки!"
Чувырин выдернул из меховой рукавицы потную руку, всю в налипших шерстинках, сразу обвившуюся парком, но подавать не решался.
— Да не стесняйся, давай, — шутливо сказал Дружинин, снимая перчатки. Не только от голой руки Чувырина, от всего его, разгоряченного бегом, валил пар. — Потеем?
— Приходится, Павел Иванович.
— Только не на работе?
— И это правильно. Бегаем, высунув язык, по объектам. То одного нет, то другого; третье есть, так без действия. Вы и по остальным объектам пройдетесь?
— А что?
— Там у нас веселее.
— Разве здесь невесело? А взгляните! — Им овладело давно не испытанное вдохновение. Вы идете по ровной, только что разметенной дорожке, и гибкая, вся в куржаке акация кладет ветку на ваше плечо. Вам салютуют гипсовые физкультурники с освещенных пьедесталов у лестницы, а сама лестница сверкает полированным мрамором. А окна, все окна в огнях, и от бравурной музыки, кажется, сотрясается здание Дворца… Разве плохо?
— Не плохо бы, — робко засмеялся Чувырин, облизывая обветренные губы. Его широкое и раскрасневшееся на морозе лицо то мрачнело (когда он глядел на грязно-красные стены здания с черными провалами вместо окон), то освещалось недоуменной улыбкой (обращенное к Дружинину). — Хорошо бы, — сказал он, — только… ничего этого нет.
— Как нет? Вы, товарищи, слепы, не видите. Вот потому и недостроен Дворец, что он красками в вашем воображении не сверкает, не ласкает музыкой слуха. Ведь поэтому, товарищ Чувырин? А Юрий Дмитриевич толкует мне, что не отпущено средств.