* * *
Первым, кто мне встретился в Доме Ученых, был Кляузевиц, совершенно пьяный.
— Вот и ты! — приветствовал он меня. — Сука!
Я решил, что буду учтив и холоден.
— Ты мой лучший друг! — Кляузевиц надрывно всхлипнул. — Кто у меня есть, кроме тебя?
Он прилег ко мне на грудь и крепко сжал мне запястье. Его слезы капали на мой шелковый шарф. Все мы нетверды во хмелю, но это уже было слишком.
— Что-то не так?
— Все не так. Начать с того, что меня тошнит.
Пальто, шарф. Я испытал сильнейшее желание отодвинуться.
— Тебе помочь проблеваться?
— Справлюсь.
Он замер, не отпуская моей руки. Я конспективно огляделся.
— Что случилось?
— Случилось худшее.
— Совесть проснулась?
— Нет, ну не настолько же… Просто меня кинули. Развели.
— Кто?
— Тебе этого лучше не знать. — Он икнул, я дернулся.
— Тебе помочь? — повторил я, с некоторой уже настойчивостью потянув его в сторону клозета. Кляузевиц уперся взглядом в мою шею и, вероятно, понял.
— Ты всегда брезговал. Я держусь, не бойся.
Я принялся за дело.
— Что произошло вчера?
— Вчера… Когда было вчера?
— Просто опиши последний день, который помнишь.
Кляузевиц призадумался.
— Заботился о животных. — (То есть старался разбить витрину зоомагазина, что-то крича о невидимых миру слезах крокодилов.)
— Нет, это было на прошлой неделе.
— Заботился о растениях. — (То есть пытался перетащить кадки с елочками от подъезда «Европейской» в ее же холл, мотивируя это тем, что елочкам холодно.)
— Четверг.
— Я мальчик общительный, — сказал Кляузевиц. — Я разве помню, когда и с кем? У тебя хоть часы есть, какое-то разнообразие. А мне что? Волна, если она несет, то уж куда-нибудь под конец и вынесет. Как этто по-рюсски? А во-о-олны летят, суки-волны, как птицы, летят… И некуда нам… Не во что нам…
Застряв в этой неправильно им понятой песне, он замолчал и сделал попытку уцепить за зад — как упущенную мысль — какую-то мимоидущую девушку. Та отскочила, слабо пискнув. Я принес извинения ее горбатенькой спинке и, крепко взяв моего больного брата под руку, повел его на второй этаж. На лестнице он запыхался и привалился к перилам, отдыхая.
— Ха-ха.
— Что «ха-ха»?
— А ты взгляни.
Я посмотрел вниз.
— Явился, гнида, — продолжал Кляузевиц. — Как он не боится по улицам ходить, я не постигаю.
Эсцет шел через зал, сопровождаемый сворой научных сотрудников из многоразличных подведомственных ему учреждений. Его лицо, собранное в желтые старческие складки, уже почти не имело сходства с человеческим. Маленькие бесцветные глазки юрко бегали по сторонам. Порок проступал в этих чертах столь же отчетливо, как киноварь на пергаменте. И на мгновение я увидел его как воплощенное зло: этот полутруп, имя которого отворяло любые двери, сгноивший соперников в забвении, запустивший щупальца интриг в сердце Акадэма, отравивший самый воздух университетских кафедр и музеев, — и всё под личиной добра, и любви, и служения истине. Толпа расступалась перед ним с восторженным клекотом.