День за днём я проводил в комнате, нарезая на куски говяжью и свиную требуху, разделывая куриные тушки, насаживая куски на шампуры. Первое время я с непривычки надавливал слишком сильно и то и дело колол шампуром пальцы. Вся эта требуха была мёртвой плотью некогда живых существ, и жир, склизкой плёнкой липший к моим рукам, вечно напоминал мне об их кровавой кончине. Иногда я напевал под нос песню, которой ещё в детстве меня научил священник, приходивший в наш дом помолиться за души предков в годовщину их смерти: «А в саду том, а в саду финики созрели…»[14]
Парень по имени Сай приходил в десять утра и в пять вечера с полиэтиленовым мешком и уносил всё, что я успевал наготовить к его приходу. Он молча смотрел на меня исполненными гневом глазами, не произнося ни слова. Я подумал было изловчиться и как-то разговорить его, но потом решил, что у него есть свои причины молчать, и что соваться не в своё дело не следует.
Работа моя кончалась в девять или десять вечера. Как и в тот день, когда я впервые пришёл сюда, вечером на втором этаже воцарялась тишина. Но в другое время дом оживал. Со временем я заметил, что в комнату напротив то и дело приходит какой-то мужчина, а в соседнюю со мной комнату поздно вечером приходит ночевать пожилая пара. По доносившимся из-за стенки голосам я понял, что иногда они приходили под хмельком, и ещё отчётливо слышал звуки, не оставлявшие сомнения в том, что они любились. Мужчину я пока что не видел ни разу, но с женщиной однажды встретился — я шёл утром по коридору, когда она вышла из общей уборной. Она оказалась болезненно грузной особой с давно увядшей красотой. Возрастом она была, пожалуй, несколько моложе хозяйки «Игая». Днём же соседняя комната всегда пустовала.
Однажды в середине дня в комнату напротив по очереди пришло несколько человек. Один, громко топая ногами, поднялся по лестнице и бесцеремонно проорал: «Сэнсэй! Ты дома или как?» и заколотил в дверь. Судя по решительной походке и громоподобному голосу, обычным бродягой он быть никак не мог.
Однажды ввечеру, выйдя в коридор, я чуть не столкнулся с одним из них. К моему немалому удивлению, он оказался тем самым человеком с мрачным взглядом и мертвенно-бледным лицом, который сунул мне в карман десятитысячную купюру в тот день, когда я только приехал в этот город. Однако он лишь мельком взглянул на меня и ушёл в комнату. Мне показалось, что он меня не узнал. Сам не свой от беспокойства, я сходил за чем-то в лавку по соседству, вернулся и, заходя в свою комнату, услышал из комнаты напротив стон: