Этаких-то словесей она не слыхала, хотя ж не сказать, чтоб вовсе глухою уродилась. Случалось всякого… порой и муженек, уж на что тих был, а отпускал словечко-другое, попутавши дом родной с казармою. Или вот егоные подчиненные на язык невоздержанны были. А солдаты и вовсе народ простой, к манерам изящным не приученный.
Не то, что благородные дамы…
Из благородного на панне Белялинской одно платьюшко и было.
А так прям перекосило всю.
Физия белым бела. Глаза черны, что кротовы норы. Губы красные… страсть просто. А уж словами-то сыплет… и сыплет… от, и человек застыл с подносиком, на котором пирожочки свежие с грибами возвышались ароматною горой. Роту приоткрыл, глаза выпучил, а уши ажно огнем полыхают.
Знание, стало быть, входит.
Панна Гуржакова вздохнула и поднялась. Ей-то ничего, она в жизни и не такое слыхивала, да Ганне после самой стыдно будет… особенно, ежель в эту самую «Ружу» пущать перестанут за скандальность норову. Вона, в позапрошлым годе Соложухиной от ресторации отказали, так разговоров было на весь город. Вытеревши рученьки салфеткой, панна Гуржакова сделала то, что делала всегда, когда случалось ей становится свидетельницей чьей-то истерики, — отвесила пощечину.
Смачную такую.
Душевную.
Панна Белялинска, которую, несмотря на всю тяжесть ее бытия, по лицу прежде не били, рот раскрыла. И закрыла. И моргнула с немалым удивлением. Потрогала губы.
Села.
— Боги, — прошептала она, — ты меня… ты меня ударила?
— Нервы, — панна Гуржакова несколько торопливо — все ж отпечаток ладони на мраморной щечке панны Белялинской свидетельствовал, что ударила она сильней, нежели требовалось — запихнула в рот эклер. — Я вот настойку принимаю, на корне валерияны. И еще пустырник. Но не помогает.
— Валериана… пустырник…
— И тебе, дорогая, рекомендую, — почти от чистого сердца сказала панна Гуржакова. — А то ж этак вовсе ума лишиться недолго… ты уж извини, что я так… но ведь дочь родная, не могу кровиночку взять и отпустить.
Панна Белялинска лишь рукой махнула.
Вытащила платочек.
Прижала к вискам. Запахло мятою и еще лавандой, и еще чем-то неуловимым, но таким знакомым… от запаха этого закружилась голова. И недоеденный пирожок — с перепелиными яйцами и луком-шалот упал на скатерть, аккурат на желтую розу.
— Прости, дорогая, — панна Белялинска перегнулась и, дотянувшись, отерла лицо старой подруги тем самым платком. — Я действительно хотела решить все по-хорошему… а теперь, будь добра, послушай…
Она отмахнулась от лакея с его предупредительностью, за которой сквозило беспокойство — а ну как дама, которой подурнело вдруг, платить откажется? И придвинулась к панне Гуржаковой близко-близко.