— Как здоровье, дочка? — спросил Атанияз. — Мать говорила, дохтурша приходила, будто помогла…
— Очень помогла, папа, — ответила Зиба. — Мне теперь совсем хорошо. Вот только… — глаза ее озорно блеснули. — Боюсь, что от забот опять слягу.
У отца поползли на лоб кустистые брови: но он тут же понял, улыбнулся в усы, подумал: "Ну, слава аллаху, и впрямь передо мной прежняя Зиба". Спросил:
— О чем это ты говоришь?
— Да об отаре Керима. Как ты мог доверить ее мальчишке?
Шанияз поперхнулся, невзначай плеснул на колени чаю, огрызнулся:
— Ты лучше на себя посмотри, идешь овцу доить — кувшин в юрте забываешь. А туда же — поучать.
Обычно в давней грызне Зибы и Шанияза Огульхан вставала на сторону сына. Но в этот раз она сказала:
— Ай, ладно, Шанияз, перестань. Тебе бы только поругаться с ней.
— Пусть сама не лезет, — обидчиво ответил тот.
Атанияз, пряча усмешку, вступил в перебранку:
— Э, дочка, не в меня пошли сыновья. Ветром их качает, работнички… Вот была бы ты парнем! Мы б с тобой таких дел понаделали — ахнули бы все.
— А что, — весело сказала Зиба, — если Шанияз не справится, скажи, я сама возьму чабанскую палку, буду отару пасти, пока Керим не вернется.
Шанияз резко вскочил и выбежал из юрты.
— Эк ты его доняла, — покачал головой отец. — Ну, ничего… Ты расскажи-ка, что дохтурша сказала.
Они проговорили допоздна.
В эту ночь Зиба спала спокойно и крепко, без сновидений.
Глава тридцатая
Украшение для Зибы
Белый верблюд, отдохнувший за ночь, резво нёс Керима по утренней, еще хранящей ночную прохладу пустыне. Глухо стучали его широкие мозолистые подошвы по сухой земле. Рыжие суслики стремглав кидались в свои норы. Хохлатые пичужки с тонким писком поднимались из-под редких кустов и взмывали в синюю, густую поутру высь. А серые большеголовые ящерки замирали на ветках, провожая странного, топочущего и ухающего зверя пустыми стеклянными глазками.
Солнце шло в зенит, тени становились короче.
Но Керим, погруженный в свои думы, не замечал ничего вокруг.
Когда ехал в родные места, думал навестить многих дорогих сердцу людей, — знал, что вряд ли увидит их еще. Но теперь, узнав горькую новость, решил ни к кому не заезжать, не до того стало. Все прежние мысли и заботы вмиг отлетели прочь. Каждый шаг верблюда отдавался в затуманенном горем и ненавистью мозгу только одним — единственным словом — Чары, Чары, Чары…
Проплывали мимо зеленые карты полей, темные юрты, серые шубы отар, одинокие колодцы, — он не запомнил ничего. Чары, Чары, — били о землю тяжелые верблюжьи ноги, и пыльные версты разматывались за спиной, соединяя прошлое и близкое, неведомое будущее…