А простор… Какой простор открывается с любого холма, — только оглянись, дух захватит от необъятной шири, которой, кажется, ни конца, ни края нет. Был бы птицей, взлетел ввысь на крепких крыльях, посмотрел оттуда и тоже восхитился бескрайностью и суровым величием пустыни, и сказал бы себе с гордостью: здесь я живу!
Податлив песок под ногой, — нет его чище на земле, и нежнее, и переливчатей… Манит он к себе, как вода, — так бы и кинулся, очертя голову, в его объятья, не зря же, видно, говорят, будто на пути к святой Мекке, если нет и капли воды, странники совершают омовение песком.
На глазах светлеет небо, все ярче разгорается восток. И вдруг, словно темное покрывало откинула с лица своего красавица, — поднимается над землею яркое светило. И сразу меняется степь, вспыхивает иным, ярким дневным светом, — будто белозубой улыбкой встречает восходящее солнце.
Керим остановился, опершись на чабанскую, до блеска истертую ладонями палку, залюбовался открывшейся с вершины бархана картиной.
Вдруг вспомнился ему давний, еще весной мелькнувший однажды и сгинувший куда-то странный гость Атанияза. Бахрам-ханом уважительно называл его хозяин.
Случайно услышал Керим, как этот хан, думая, что остался один, глядя в степную пустошь, прошептал зло:
— Проклятое место. Здесь не людям — одним верблюдам жить!
"Нет, не туркмен он, — подумал Керим. — Разве можно сказать такое о родной земле, на которой родился, о своей колыбели?.."
Вот она лежит Перед ним, горькая и радостная, политая потом и кровью предков, принявшая их навечно, зовущая к жизни пустыня. Отречься от нее, назвать злой мачехой, невзлюбить — немыслимо… Пусть нещадно печет солнце, пусть беснуются свирепые песчаные бури и мучит жажда — пусть! Но ведь есть еще и острова алых маков, есть вот такие рассветы, ночные огромные звезды — и есть Зиба… Это же счастье — жить на такой земле!
Вспомнилось Кериму безвозвратное детство, — он заулыбался, не замечая этой своей улыбки, стал перебирать в памяти милые мелочи, игры, проказы, и каждая была дорога сердцу, вызывала доброе чувство. И образ Зибы встал перед мысленным взором, переплетаясь с образами далекого детства, потому что вошел в его жизнь прочно, надолго, наверное, даже навсегда, — он не потускнеет и не перестанет волновать, пока жив Керим.
— Ахай, Керим! — донеслось до него.
К отаре скакал Ниязкули. Керим посмотрел на него недовольно.
— Гони быстрее овец! — крикнул Ниязкули, разворачивая коня. — Все забирай! Наши уже в пути! В Пулхатыне встретимся!
Пришпоренный конь взметнул копытами пыльное облачко, понесся, вытянув шею.