Керим спустился в распадок на закате. Он все сделал, как велел Атанияз, — вволю напоил овец, рано загнал их на отдых. Переход ожидался нелегкий, и скот должен быть крепким, ко всему готовым.
В этот день все валилось у него из рук. Знал ведь, что намечен угон скота за границу, вроде бы согласился идти с баями, а поди же — наступил срок, и такой тоской окатило душу, хоть на луну вой, наподобие псу, чующему беду. Невмоготу стало от мысли, что он навсегда покинет эту, пусть неласковую, но такую знакомую, до мелочей близкую сердцу землю.
Он вдруг среди дня бросал свое дело, распрямлялся и напряженно глядел на юг, туда, где в белесой дрожащей дымке плавились голубоватые горы. Может, и там есть вот такие песчаные холмы, поросшие редким кустарником, и там парит одиноко в небе степной орел, и такой же горячий ветер жаром обдает лицо, — но там все чужое, только похожее… Переступишь заветную черту, и навсегда уйдут в прошлое родной поселок, где гонял мальчишкой, и сестра, и все те люди, с которыми встречался, дружил или враждовал, и истрепанные тряпочки на кустах над могилами близких…
"Как же так? — думал Керим. — Как же я буду жить без всего этого? Тоска изгложет мое сердце, и я умру вдали от родных мест…"
И тут же, словно в защиту уже раз принятого решения, всплывало в сознании слово — Зиба.
Ради нее он решился на этот шаг, ради своей любви. Но что сильнее — любовь к родине или любовь к Зибе? Он спрашивал себя об этом и не находил ответа, чувствовал, что обе они достаточно сильны, чтобы иссушить, убить в разлуке.
И под вечер, когда сплющенное, разрезанное стелющейся по горизонту пыльной дымкой багровое солнце садилось на западе, он решил: надо поговорить с Зибой. Она любит его и поймет, и разделит его муки, не захочет обречь себя и его на бесконечные страдания, и вернется с ним назад, ибо не будет у них счастья под чужим неласковым небом…
Керим зашел к Атаниязу, получил последние наставления, побродил между юртами, завернул к белому верблюду, с которым столько исколесил в песках, подбросил ему корму, потрепал по жилистой шее, а сам все оглядывался, все прислушивался, не идет ли где Зиба. И он увидел ее, окликнул сдавленным голосом:
— Зиба!
Она свернула с своего пути, прошла совсем рядом, но не остановилась, — он успел только шепнуть ей:
— Нам надо поговорить. Я буду возле своей отары.
Зиба ничего не сказала, лишь наклонила голову, чуть прибавила шагу и скрылась в соседней юрте.
Он пошел к загону, сел, задумался, обхватив голову руками и уперев локти в колени. Прежние неотвратимые мысли бередили душу, не давали покоя. Не заметил он, как затихло вокруг, как погасли огни и замолкли людские голоса, как поднялся над землей острый серп молодого месяца. Когда Керим открыл глаза и взглянул на вызвезденное небо, — больно кольнуло в сердце: скоро полночь, а ее все нет! Совсем не придет? Что же делать тогда?