– Ты ей не нравишься, толстяк, – возразил я.
– Дядечка со шрамами любит мои рисунки, – раздался резкий пронзительный скрежет.
Оба моих спутника опешили и отпрянули к противоположной стене, а я едва удержался, чтобы интуитивно не стряхнуть игрушку со своей руки. По спине невольно пробежал холодок, но я заставил себя сохранять спокойствие. Я опустил глаза и посмотрел на птицу. Она подергивала резными крыльями из тонкого тусклого металла, открывая и закрывая свой клюв.
– Дядечка со шрамами любит мои рисунки, – повторила игрушка, после чего внезапно умолкла и перестала подавать признаки жизни.
Я бросил взгляд на прижавшегося к стене громилу – его серые волосы разметались по плечам, а сам он выглядел до смерти испуганным, с ужасом глядя в мою ладонь, где сидела поблескивающая механическая птичка. Барри же был белее мела – усатый инспектор мелко подрагивал и нервно теребил свои короткие пальцы.
– Что за чертовщина здесь происходит? – обретя вновь голос, взревел капитан.
– Она и правда умеет говорить, – тихо произнес я.
Слова железной птички доносились откуда-то из недр ее живота, отчего их звучание казалось еще более неестественным, жутким и дребезжащим. Это было похоже на то, как если бы робот пытался говорить сквозь сахарный сироп. Но неприятную оторопь вызывало не умение диковинной побрякушки болтать, а то, что она произнесла. И, хотя теперь она высилась над моими пальцами безжизненной пригоршней металла, я не мог отделаться от жуткого впечатления.
– Откуда она знает про рисунки? – прокричал моряк, потрясая кулаками.
– Какие рисунки? – не понял я.
– Рисунки моей дочери, – Херес даже не думал понижать голос и продолжал реветь, как раненый медведь, в негодовании потряхивая своей густой гривой. – Как эта чертова птица могла узнать про них?
– Я не понимаю, о чем ты говоришь, приятель…
Старик исступленно махнул рукой, а затем метнулся к небольшому резному комоду, покоившемуся у детской кровати, рывком распахнул верхний ящик и выудил оттуда целую пригоршню альбомных листов. Он протянул их мне, а затем свирепо добавил:
– Каждый рисунок она подписывала, видишь? Она посвящала их дядечке со шрамами, так она называла своего невидимого друга. Она… она говорила, что он очень одинокий. Поэтому она часто рисовала ему, – он неожиданно осекся и сглотнул ком, подкативший к горлу. – Она всегда любила заботиться о других…
– Твоя дочь рисовала для меня, – глухо обронил я.
Я сунул притихшую птицу в карман плаща, а затем отобрал у опешившего моряка исчерченные цветными карандашами листы.
– Когда Барри силой скрутил меня и оттащил в психушку… – сказал я, жестом оборвав зарождающиеся попытки толстяка начать оправдываться, – там был мальчик. Мы вместе находились в приемном покое, и после оформления бумаг меня попросили переодеться в больничное тряпье. Ребенок был тихий, сидел все время молча, только разглядывал все вокруг. Когда я снял рубашку, он вдруг посмотрел на меня и спросил, откуда у меня эти шрамы. Я ничего не ответил… Когда меня уводили в палату, мальчик обернулся и попрощался со мной. Он сказал: «Мы еще увидимся, дядечка со шрамами».