Тут молодые, родители и сватьи наконец пробрались к ксендзу и повели его в светлицу. Ксендз всех оглядывает, здоровается, его радует, что к Пятрасу приехал двоюродный брат с товарищем. Но где же Кедулис? Никто и не заметил — когда все вскочили встречать новых гостей, старик вдоль стенки шмыгнул в садик, перемахнул через забор и поплелся домой, оставив у Бальсисов картуз с палкой.
К вечеру людей все больше, особенно — молодежи. Парни и девушки приходят и из других деревень — свадьба Пятраса Бальсиса нашумела по всему приходу. Пляски и песни в избе, в светелке и на дворе. Мацкявичюс с Дымшей уже порассказали все новости и вволю наговорились о всяких делах. Будто светлее всем стало: ксендз говорит, наступают большие перемены, жить всем станет легче. Кому другому не поверили бы, а Мацкявичюсу верят. Он-то уж знает, что говорит!
Когда стемнело, ксендз с лекарем уехали, но разгар веселья, видно, только начинался. Адомелис, Казис Янкаускас и Норейка расшевелили самых неповоротливых. А Бальсисы не пожалели хмеля на пиво, и жбаны на столе не пустуют!
Проводив почетных гостей, бросились танцевать и Пятрас с Катрите. Разве сегодня не их день? Не сбылось ли сегодня их заветное желание? Увидев, что молодожены пошли в пляс, музыканты еще проворнее взмахнули смычками. Все старались пробраться в светлицу — потанцевать вместе с молодыми или хоть полюбоваться, стоя у стенки.
Когда музыканты и плясуны устали, со двора прибежал Адомелис и, словно в испуге, крикнул:
— Двор горит!
Все выбежали. На шестах изгороди, на воротах, в приклетке, у сушильни и навеса мерцали алые огоньки. Все ахнули — так красиво светились они в ночном мраке. А ребятишки не выдержали и разболтали, что Казис, притащил мешок бураков с вырезанной мякотью, вставил туда сальные свечечки, зажег, а детвора рассовала их повсюду, чтоб получилось красивее. Как в сказке, выглядел двор Бальсисов в вечер свадьбы Пятраса и Катрите.
А молодые незаметно ушли в садик и сели в сторонке на лавочку, которую Пятрас весной сколотил под вишнями. Как тут спокойно после этих плясок и песен, чада и шума! Ночная прохлада приветливо ласкает разгоряченные лица, в бесконечной небесной высоте горят мириады звезд, а эти красные огоньки мерцают так сиротливо и убого, что Катрите захлестывает непонятная грусть.
Пятрас взял ее ладонь, привлек к себе и спросил:
— Рада ли, Катрите, что теперь ты моя и никто уж нас не разлучит?
Она тихо шептала:
— Очень рада, Петрялис. Только не знаю, отчего тоска гложет сердце. То ли, что батюшка неласков, то ли, что уезжать мне в далекую сторонку?