— Я тебе не Стунджюс, а командир!
Стунджюсу, и никому другому, он, Балюлис, вечно встает поперек пути, застревает костью в горле. Уж теперь бы Стунджюс свел с ним счеты, кабы не этот пахарь… этот Акмонас. А ведь тоже, словно муха в сыворотку… Храни его бог, хороший человек… Балюлис стоял и смотрел, как побрели прочь вооруженные, укрытые туманом. Светлело небо, среди деревьев плавали белые комья тумана, пропахшие окровавленной щепой, и превращались в лишенные запаха, прозрачные тени, которые сольются с тревогой будущих дней и ночей, даже с забвением далекого будущего, чтобы внезапно ожить во сне первозданным ужасом или открыть свою мрачную тайну постороннему человеку.
— Да, настрадались люди, — сочувственно поддакнула Елена, мысленно побывавшая в другой, похожей усадьбе, стоявшей среди болотистой равнины на единственном во всей округе холме. Босые и озябшие ноги, волосы влажны от росы и дождя… Нет, нет, отмахивается Статкус, усмиряя колотящееся сердце, нет там больше ничего, лишь небо, какое было, простирается над местом той усадьбы, а на земле, среди широко колышущихся полей торчит сгнивший сруб колодца, груда камней да куст одичавшей сирени. Из окна автобуса узнает она следы своей, и его юности, путано переплетенные. Вот камни… наши камни, шепчет она, когда кругом мерцают бесконечные поля, деревья, дома и стада коров; и он никак не может понять, каким это образом Елена отличает свои камни. Может, это чужие, не их? Может, там могила, в которой никто не похоронен или похоронены чужие останки, высматриваемые кем-то другим из другого автобуса, несущегося по тому же маршруту Вильнюс — Паланга? Когда-то здесь был холм, ныне — бугорок среди широких осушенных полей…
— Да не слушайте вы Петроне. Наплела, напугала, не уснете теперь, — словно очнулся наконец Балюлис и заскрипел прочно сколоченной скамьей. — И не особо страшно-то было. Подумаешь, пса застрелили. У других вон головы летели, усадьбы горели! Не рассказывала, как ее обливную тарелку разбили?
— Какую еще… тарелку? — разинула рот забывшая обо всем, кроме собаки, Петронеле.
— Какую, какую. Да зеленую же, с отбитым краем. С ярмарки я ее тебе в подарок привез.
— Ишь, какой смельчак! В подарок привез. Даритель! Раскукарекался петух на навозной куче! — Балюлене встала, стряхнула его слова вместе с сухим листком, упавшим с яблони ей на плечо. — Сколько я из-за него горюшка хлебнула, а он меня расписной тарелкой попрекает… Эх, старик, старик! — И ткнула в мужа узловатым пальцем. — Чего же до сих пор собаки не завел, ежели никого не боишься?