— Зачем же надо у жулика? Не мог у честного человека?
— Честные люди, мама, пехом прутся.
— Пранас, Праниссимо, опять грубости? — пропела своим резким голосом Ниёле, протягивая свекрови, как цветок, свою руку.
Статкусы пожелали всем спокойной ночи и скрылись в горнице. Окна хозяев еще долго бросали в сад электрический свет, за стеной перебивали друг друга голоса. Радующийся тому, что дом пока не развалился, Пранаса… Весело, словно палочкой по забору постукивающий Балюлиса… С тяжелыми вздохами разбирающей постельное белье Петронеле; простыни, пододеяльники смотрела она на свет, как бы худые не попали. Разве сравнишь деревенскую постель с городской? Боже, боже…
— Сойдет, мама! Я привычный, да и Ниёле не принцесса — методист в Доме культуры! — успокаивал Пранас растерявшуюся мать и сам храбрился, чтобы родной дом не сдавил горло цепкими руками воспоминаний.
— Как это сойдет? Говорила старому: купи новую мебель. Механик вон югославскую приволок. Да разве купит он нужную вещь?! Собаку породистую сторговал!
— Собаку? Браво, отец! Браво! Давно следовало. Ежели утирать нос, так всем разом.
— Праниссимо, ну как ты говоришь? — вмешалась Ниёле. — Мама подумает, что мы и дома так говорим.
— Считаешь, правильно сделал? — напрашивался на похвалу Лауринас.
— Поздравляю. Другого такого батюшки во всем районе не сыщешь. Породистых собак разводить будет. Соседи от зависти сдохнут, етаритай!
— На сене-то нынче славно, Пранас! — осмелился пошутить ободренный объятиями сына Лауринас. — Глядишь, после такой ночки аист скорее прилетит.
— Спятил, батя? Я и так двоим алименты плачу. Ниёле и конфетами на сеновал не заманишь. Ей запах сена — нож острый. Аллергия, болезнь нашего века.
— Ишь, какими болезнями век кичится. Я-то в твои годы… — начал было Лауринас, но полная забот Петронеле тут же уняла его.
Старики шебуршили долго, наконец стихли, каждый в своем закутке. Статкус противился сну, будто кто велел ему бодрствовать. Свои, не чужие нагрянули, уговаривал он себя, но это не помогало. Проснувшись, не помнил, как уснул, зато не надо было гадать, что разбудило. Чиркала коса Балюлиса — пожелает невестка поднять краснощекое яблочко, а трава по пояс. Тебе-то чего волноваться? Балюлисовы детки — Балюлисовы бедки. Почему бедки? Все еще кружит голову радость, не поблекшая за ночь, — дети приехали, наконец-то приехали!
Вот они при утреннем солнце, рассеивающем таинственность ночи. Взгляды Балюлисов — и Статкусов тоже — липнут к слоняющемуся Пранасу, словно потерял он что и не находит. Вроде запропала какая-то вещица, где положил, не помнит, а спрашивать не хочется. Бродит по двору все тревожнее, то присядет, то снова вскочит, будто крапивой обстрекался. Невестка скорее нашла себе место. Потоптавшись по гумну — острые каблучки ее туфелек накололи круглых ямок, — угнездилась на скамье под кленом. С книгой в руках, предварительно расстелив на широкой доске ослепительно белый носовой платок. Все обращают внимание и на платок, и на то, как подворачивает она под себя длинные, пожалуй, слегка худоватые ножки, подпирает кулачком иссиня-белое личико. Наконец-то очутилась в затишье, откуда не удастся ее выцарапать, и сама под ногами болтаться не будет. Ее тонкие, изящно изогнутые губки кривит небрежная, как бы извиняющаяся за уход в себя улыбка. Не только запах сена, но и запахи гниющих яблок, развороченных огородных грядок, распахнутого хлева слишком грубы для ее красиво выточенного носика. Всего ей тут чересчур много — деревьев, воздуха, потемневших, невесть что помнящих бревен; и она старается ничего не касаться, даже скамьи, на которой сидит, вернее, на которую опустилась, словно редкая бабочка.