— Работа, сынок… Когда работаешь с настроением, так и поет она в тебе, музыка. — Глаза Лауринаса прояснились, морщины на лбу разгладились. '- Молодые не умеют ее слушать. Жаль, бригадирша не сажает на «грабли», вот там музыка!
— Ну уж, батя, — проворчал сын, будто от насмешек защищаясь, но в его добрых светлых глазах замерцали искорки восхищения. Невзначай признал, что сам не такой работяга, хотя иногда руки чешутся при воспоминании о прокосах, вместе с отцом проложенных.
— Ладно, давай твой смычок!
Едва пристроился у штабеля между поленьями и козлами, как явилась Петронеле. Губы дрожат, в поднятой руке палка.
— Совести у тебя нет, Лауринас! Ребенок на один день, а ты его пнями завалил. Не слышишь, что ли, как тяжко дышит, городской пыли наглотавшись?
— Вот и полезно потюкать.
— Я сам напросился, мама, — поддержал отца Пранас.
— Полезно? Посмотри на свой горб. Хочешь, чтобы и ребенка скрючило? Ступай, детка, полакомьтесь яблочками с Ниёле.
— У нее от них изжога. Сырых не ест, печеные.
— Мигом испеку. Не слушай отца. Пошли, блинчиками с вареньем угощу.
— Топором помашет — блинчики сами в рот запрыгают! — пошутил Лауринас, разрывая руками надколотое полено.
— Слышите, это отец говорит! Родной отец! Да был ли ты когда отцом своим детям? — Петронеле причитала на всю усадьбу, не обращая внимания на сына, невестку и Статкуса. — Почему на старости лет одни-то остались? Скажи, старик, чего замолчал?
Пранас воткнул топор в колоду, обнял мать за плечи, она утонула в его объятиях, растрогалась.
— Не надо, мама, отца обижать. Какой уж там вышел бы из меня летчик? С машиной и то вот справиться не могу. Хочешь знать, почему из дому ушел? — Он говорил мягко, гладя ее ладонью и взглядом. — Чувствовал себя, как петух с подрезанными крыльями. Улучил момент — и через тын… Сколько таких петушков из деревни улетело, в городах кукарекает. Так надо было, мама. Новые времена, новые песни!
— Слыхала, мать? А ты все меня попрекаешь, — обрадовался изменившемуся настроению сына Лауринас. — Если и виноват, то лишь в том, что только двоих настрогал. Поболе бы надо. Глядишь, и не остался бы один в хозяйстве… Но тут, мать, твоей вины больше. Дети тебе молиться мешали.
— Иди ты, знаешь, куда? — несердито ткнула его своей палкой Петронеле.
Лауринас, хихикая, отпрянул.
— Думал, больными застану. А вы сердитесь, ссоритесь, значит, живы и здоровы! — искренне радовался Пранас. — Может, батя, еще и принимаешь по капельке?
— Праниссимо! Пра-нис-си-мо! — приподнялась было со скамьи и шлепнулась обратно Ниёле.
— Будет тебе капелька, будет! — весело подмигивал Лауринас. — Наколем дровишек, и будет.