— А куда бы ты подался-то, куда? — наскакивал отец.
— В летчики. Все бумаги уже готовы были.
— Ветрогон… В лет-чи-ки! Чего же не подавал?
— Еще спрашивает… Винтовка, твоя винтовка!
Снова винтовка… И Пранасу поперек пути встала, хотя никого, кроме Ниёле, не боится и, лишь храбрясь, грозился револьвер купить? Проклятого запаха той железяки вовек, наверно, не развеет время, сокрушенно подумал Статкус. А может, время и не движется, только поворачивается к нам то одной своей гранью, то другой?
— При чем тут моя винтовка? — У Лауринаса сел голос.
— Молчи, старик. Сынок прав. Всю жизнь нам твоя винтовка испортила! — сурово гаркнула на мужа Петронеле, а на сына глянула нежно, с мольбой. — Отец всегда отец, детка… Старый, едва ноги волочит. Не видишь, что ли?
— Кто это едва ноги волочит? Кто старый? Своими руками заработанный хлеб ем, не чужой! — подбоченился Лауринас. — Мне никто «Москвичей» не покупает!
— Один раз купил, сто лет попрекаешь!
— Праниссимо, починил уже машину? — выползла из тени на беспощадно жгучее солнце Ниёле. — Домой! Домой! У меня аллергия начинается… от запахов!
— Без аккумулятора домой? На ведьминой метле? — присел и тут же вскочил Пранас.
Ниёле снова шмыгнула в тень, беспомощная среди крепких запахов, среди грубых, не выбирающих слов людей.
— Не ссорьтесь, дети! — загудела Петронеле, пытаясь всех примирить. — Давал отец и дальше будет давать. Разве мы кого попрекаем? Истосковались, вот почему. И ты, старик, успокойся! — погрозила Лауринасу, который моргал, чуть не плача. Так ждал утра — поговорит с сыном, сделают по доброму прокосу! — Пойду обед приготовлю.
И ушла, волоча за собой тяжесть раздора.
— Так я ничего… Зачем собак на меня вешаете? — оправдывался Лауринас.
— Не сержусь я, чего мне сердиться, но скажу, — не сдавался Пранас, хотя и у него на глаза навертывалась слеза. — Хорошо отцу, когда конский хвост весь мир ему застит. В городе-то за каждый чих плати, за глоток воды! Нервничаю я, батя, пойми. Предложи какую-нибудь работенку, только не косу в руки. Спасибо, во как еще в молодости намахался…
— Если есть порох, вон гора дров неколотых.
— Пока не жалуюсь, пороху хватает. Топор-то наточен?
— Топор, что твоя скрипка. Колоть будешь, как смычком водить.
— Скрипка, смычок… Откуда это у тебя, батя? Ты же никогда музыкантом не был! — уже расползалось в добродушной улыбке широкое лицо сына, больше похожего на мать, чем на отца. — Наездником, говорят, знатным был, бабником, не сердись, тоже неплохим, но музыкантом? Среди нашей родни одна музыкальная знаменитость — моя дражайшая Ниёле.