Задумчивость, что вдруг нашла на нее, навеяна была картиной, вновь необычайно живо вставшей в памяти: человек с седыми зачесанными назад волосами стоит перед кафедрой, опершись на нее поясницей, стоит не в халате, как его ассистенты, а в черном пиджаке, держась левой рукой за край стола, и говорит глуховатым голосом, так что в задних рядах, пожалуй, его едва слышно. Рука, которой он держится за стол, тонка и худа, с маленькими, не мужскими, синеватыми ногтями. Лицо, подобно рукам, синевато-розовое, немного словно бы припухшее. Должно быть, у него эмфизема легких: грудь его непропорционально велика и выпукла, время от времени он кашляет в сложенный носовой платок. Во внешнем виде его нет ничего импонирующего: больной старик, который и в молодые годы не был очень уж крепким, — и все же он внушает к себе уважение. Возможно, в этом повинно громкое имя или замкнутость, одиночество, еще сильнее подчеркнутое его манерой говорить. А говорит он не глядя на аудиторию, немного уронив голову, четкими фразами; глаза его показываются над подглазными мешками лишь в те моменты, когда он просит у ассистента историю болезни или задает вопросы больному. Но эти вопросы, хотя звучат они вежливо, не создают ощущения человеческого контакта, от больного Корани ждет лишь ответов, необходимых для построения лекции. Ему принадлежит лучшая в стране клиника, множество людей ждет его распоряжений, ждет, чтобы он поделился с ними своим знанием, — а он словно скрыт, отделен от всех невидимым колоколом, и надо очень хорошо его знать, чтобы сказать, что это — полная погруженность в науку или давящий груз перенесенных страданий. Среди коллег-студентов ходят слухи, что на него всю жизнь обрушивались какие-то семейные несчастья; но можно ли защититься от них этой вот отрешенностью? Лекция — по сравнению с тем, чего Агнеш ждала, — началась скучновато. Корани долго излагал что-то, кажется, классификацию почечных болезней Фара; Агнеш, поскольку на двух предыдущих лекциях не была, не слишком его понимала. Да и к монотонному его голосу нужно было привыкнуть. Потом он подозвал сидящего неподалеку с видом обвиняемого старика в арестантской пижаме, страдающего нефросклерозом, и, задав ему несколько вопросов, зачитал по истории болезни данные: процент белка, мочевые цилиндры (которые Агнеш тоже видела уже под микроскопом). Затем говорил о концентрационной способности почек — насколько может она меняться в зависимости от условий, — о понижении точки замерзания, которую ввели в этой клинике для определения полного молекулярного содержания, и, кстати, о новой отрасли химии, которую принято называть физической химией и с которой хорошо было бы познакомиться и врачам. Это было уже интереснее, особенно потому, что она все это слышала от него, ведь в книге о почечных болезнях она это все читала. Тут-то и произошло нечто, сделавшее почти драматичным противоречие между его тусклым голосом и волнующими, необычными мыслями. В течение дня она уже пробовала восстановить в памяти ход его рассуждений, когда они подошли к тому, как, несмотря на подъем кровяного давления, — вероятно, вследствие обызвествления почечных клубочков — через них все-таки продавливается фильтрат, как кровяное давление увеличивает нагрузку на сердце, в сосудах которого и так имеются известковые бляшки, а плохая работа сердца вызывает застой, если же больной к тому же страдает эмфиземой — тут на его синеватых губах появилась слабая улыбка, — то сюда могут подключиться и легкие; общий застой, конечно, оказывает, в свою очередь, влияние и на почки, фильтрация теперь происходит еще труднее, давление все растет, сердце подвергается все большим нагрузкам — возникает circulus vitiosus