11-22 июля
Операция в половину девятого утра. В восемь зашёл Ингерман, чтобы приветствовать и благоприятно влиять на меня. Затем мне впрыснули морфий с атропином и покатили в операционную комнату. Я чувствовал себя несколько взволнованным, но в общем хорошо и операции не боялся. Мне наложили газовую маску. Я почувствовал в полусознании ощущение боли, хотя уже не сознавая, где и как. Последовала следующая градация засыпания, т.е. боль хотя я и чувствовал, но она уже не имела власти надо мной, и я как-то пошёл ей навстречу. В этом я отдал себе отчёт и затем сейчас же заснул.
После операции доктор Ингерман объяснил, что операция длилась целых двадцать пять минут, из которых пятнадцать минут меня исследовали зондами, а десять резали. Так как двадцать пять минут держать под газом нельзя, то мой сон поддерживали эфиром. Рана меня беспокоила очень мало, разве когда я шевелился. Вообще, в этот день я бы, пожалуй, даже принялся за партитуру, но разболелась голова. На ночь мне пригласили ночную сестру, но она не понадобилась.
После этого мне пришлось пролежать дней десять и три дня полулежать, полуходить. Со следующего дня я принялся за партитуру, и она спасла меня от скуки лежания и сознания ненужного времени. С двенадцатого по двадцать четвёртое, т.е. в тринадцать дней, я сделал шестьдесят шесть страниц, т.е. по пять страниц в день, почти не уклонившись от нормальной скорости. В промежутках я раскладывал пасьянс.
Навещали меня Ингерманы, Капабланка, Самойленки. Заходили доктора, которые знали меня по концертам, и вели медицинские разговоры. Больница - еврейская, очень хорошая и доктора - евреи. Очень симпатизируя мне, они высказывали сожаление, что я не еврей. Окно моё выходило на 5-ю авеню, и я мог смотреть, как каталась публика.
Иногда мне казалось, что всё это лежание в постели, то со скарлатиной, то после операции, должно было углубить моё мировоззрение. И действительно, вопросы жизни и смерти стали как-то проще и яснее, но никаких формулировок мне сделать не удалось. В будущем я должен найти какой-нибудь путь и выход читая, поучаясь и говоря с умными и чистыми людьми. Пока же я стоял между разными течениями: разными взглядами моих петроградских друзей, кантовскою трансцендентальностью, волей в природе Шопенгауэра с его исчезновением индивидуальности, и чисто американским деловым взглядом на жизнь, с полным неверием, т.е. от ничего к ничему. Этот последний взгляд как-то навязался окружающей обстановкой и примером усыпления, на которое я, кажется, больше всего обратил внимания во время моих болезней.