Тем вечером он попросил у Питера его «вольво» и катался по округе в одиночестве. В городе он скучал по вождению — под одной рукой твердый руль, вторая болтается из открытого окна с густым воздухом между пальцев, машина легко скользит по изгибающимся двухрядным дорогам. Он вспомнил ночную поездку с Роландом в выпускном классе — до самого Бостона, когда они попивали кофе с заправки и подпевали сборникам на дисках. Они собирались в гости к другу, но решили выехать на шоссе и просто продолжать ехать на восток — не вынесли очередной вечер субботы в Риджборо, — а когда добрались до Бостона, позавтракали в закусочной — вафли, блинчики и западный омлет, яркое зимнее утро со снежными порывами. Дэниэл наблюдал за бегунами в теплых спортивных костюмах на мосту над рекой Чарльз, за студентами в свитерах и шарфах, с большими чашками кофе. Он мечтал о том, чтобы выбраться из дома и жить самому по себе, о жизни, которая ожидала, стоит уехать из Риджборо. Чтобы быть свободным — так, как он уже был свободен, если послушать Майкла.
Теперь он петлял по городу без цели, с подключенным к динамикам телефоном, перескакивал с песни на песню и с альбома на альбом, сменял треки каждые несколько секунд — ему надоела вся его музыка, пять тысяч песен, а послушать нечего, — вдруг музыка затихла.
Он остановился на обочине. Либо сдох аккумулятор телефона, либо отошел провод. Он опустил окна и услышал партии стрекочущих сверчков, открыл дверь и вышел на улицу. Дома в отдалении, редкий свет, поляна на углу, с высокой травой, которую он примял ногами. Здесь они с Роландом учились кататься на одном колесе. Он замер, впитывая ночь.
Так долго ему казалось, что если он во что-то и может верить, так это в музыку: гармония, угловатая подмелодия и рокочущие барабаны — не настоящее, не будущее, а просто пространство, населенное продолжительностью песни. Ведь у песни есть собственное сердце, песня могла завести или подарить покой; только музыка могла оглушить его сильнее, чем трава или алкоголь. Вместе с Роландом он хотел заполнить тишину других людей, затопить их мысли и заменить звуком. Не столько коммуникация, сколько вторжение и разорение. Это ему нравилось. Но, пока он стоял на темной улице, напряжение внутри отпускало, а сверчки утешали насчет того, что он покинул город, насчет того, что он оттолкнул мать прежде, чем она сказала ему правду.
Теперь по ночам Дэниэл оставался дома. Делал домашку, придумывал песни, с конденсаторным микрофоном записал пару треков на компьютере Питера, где пиратская версия Pro Tools работала быстрее, чем на его ноутбуке. Песни, которые писал он, не были похожи на те, что они играли с Роландом. В них не хватало структуры, они не работали на предсказуемом уровне. Они были слишком голыми, слишком уязвимыми, слишком откровенными, чтобы прикидываться крутыми. Ему уже не хотелось делать музыку, которая навязывается человеку или пытается казаться тем, чем не является. Сложностью здесь было не перемудрить, а оставаться честным, беззащитным. На парах, пока профессор Николс нудел о переменных