Даже сейчас я не до конца уверена, что однажды за мной не придут.
Въездные арки у деревни стали куда шире, чем двадцать лет назад, — их достроили сверху и по бокам, — и появились новые уличные знаки и фонари. Грунтовые дороги заасфальтировали. Я шла мимо кур, грузовиков и велосипедов, натянутого между шестами пластика, плакатов на стенах, объявляющих новые стройки. Я заглядывала в каждое встречное лицо, страшась кого-нибудь узнать и желая, чтобы кто-нибудь узнал меня, но, хотя некоторые казались знакомыми, я не опознала никого. После двадцати лет за границей все стали выглядеть по-другому.
Я взяла утреннюю газету в киоске и увидела сверху дату. Апрель, но год был другой. Я правильно вела счет дней. Пока я была в Ардсливиле, исчезли четырнадцать месяцев.
Мне стало дурно. Голова закружилась. Я заглянула в лицо газетчика, надеясь на узнавание, но нет.
На 3-й улице подмели дорогу, а на моем старом доме был слой свежей краски. Я подергала за ручку, но дверь была заперта. Я постучала, и открыла госпожа Ли, в лавандовом спортивном костюме с темным рисунком цветов.
— Пейлан? Что ты здесь делаешь?
— Что вы делаете в моем доме?
— Мы им пользуемся. Здесь живет мой двоюродный брат с семьей, но на прошлой неделе они уехали на праздники в деревню. Ты тоже вернулась на праздник?
— Какой праздник?
— Цинмин. — Госпожа Ли растягивала слова, разглядывая мою ардсливильскую униформу.
— Вы пользуетесь моим участком? Моим домом?
— Ты была в Америке. Мы не могли с тобой связаться.
— Я его вам не отдавала.
— Если хочешь, оставайся.
— Это не вам решать.
Я протолкнулась мимо нее. Внутри все тоже перекрасили. В моей бывшей комнате было множество вещей брата госпожи Ли и его жены. Господин Ли умер восемь лет назад, и у Хайфэна с женой родился сын — ему было уже пять, его фотографии мне показала госпожа Ли. Я с облегчением увидела, что он не похож на тебя.
Приходили соседи, хотя я не помнила большинство имен, и смотрели на меня с шоком. Неужели я так сильно изменилась? Я говорила, что вернулась домой, потому что в Нью-Йорке мало работы, и что ты живешь у родственников, пока не доучишься. Прожить в тюрьме больше года было чем-то постыдным, будто я попалась по глупости, — так что я не могла просто признаться.
Госпожа Ли дала мне розовый спортивный костюм. Я блуждала по деревне, не упираясь в заборы или стену, в полную волю болтая руками и ногами, глотая свежий воздух. В храме на табличке с именами селян, дававших деньги на ремонт, я увидела себя вместе с йи ба. Йи ба жертвовал деньги, которые я отсылала домой. Я ела мясо, рис и овощи, а не овсянку, слушала музыку, машины и людей, гуляла часами, и охрана не приказывала возвращаться. Я ловила стебли травы пальцами ног и гладила листья и кору. Почва пахла сладко, а ветер был мягким и чистым, как свежестираные простыни. Но дом уже не был моим домом. У брата госпожи Ли была маленькая дочка, и ее книги и одежда оказались разбросаны по всей комнате на первом этаже. Телевизор йи ба пропал — на его месте стоял новый. Я нашла — завалявшийся в уголке под кроватью — один из твоих старых ботиночков. Я их покупала в твою первую зиму в Нью-Йорке, перед тем как отправить сюда. Я держала на ладони маленький серый кроссовочек, вспоминала, как надевала его тебе на ножку, как затягивала шнурки. Должно быть, ты прилетел в них из Нью-Йорка. В протекторы набилась грязь, и ладонь осталась черной от подошвы. Второй ботинок я не нашла.