Граначчи сделал глоток из фляги, потом передал ее Микеланджело, который тоже к ней приложился. Вино оказалось более сладким и холодным, чем ожидал Микеланджело.
– И тут мне пришло в голову… О! Мой друг, конечно же, укрывается где-нибудь на верху, – торжествующе заявил Граначчи.
Микеланджело опустошил флягу.
– Я стал обшаривать крыши всех домов вокруг площади, даже на Дуомо взбирался…
Граначчи достал из кармана ломоть хлеба и немного сыра и протянул Микеланджело.
Тот положил в рот большой кусок хлеба, следом отправил сыр. Ах, какой он свежий, мягкий, нежно-солоноватый!
– Но только с верхушки колокольни Джотто, – продолжал Граначчи, – я наконец углядел малюсенький шарик – голову, мелькающую на этой крыше. И тотчас вспомнил, как ты любил забираться сюда в детстве, когда Гирландайо случалось наорать на тебя – а это бывало всякий раз, когда твои рисунки превосходили его собственные. – В качестве доказательства Граначчи указал на лежащий в стороне блокнот Микеланджело. – Пару дней назад я пришел к башне, залег на пару часиков в тех холмах и принялся наблюдать. И ты оказался здесь!
– Это значит, что целых два дня ты мог бы приносить мне вино и сыр? – с полным ртом неразборчиво пробурчал Микеланджело.
Граначчи решительно замотал головой.
– Явись я тогда за тобой, ты, чего доброго, снова сбежал бы, и ищи тебя потом… по новой. Я и так с ног сбился, пока разыскивал тебя. А сейчас самое время, бежать поздно. Так что andiamo, mi amico, тебя и так уже заждались. – Граначчи протянул Микеланджело ладонь.
Микеланджело скрестил на груди руки и уселся на корточки, всем своим видом показывая, что не собирается никуда идти, – словно заупрямившийся суслик, окопавшийся в своей норке.
– Пусть ждут. А еще лучше – пусть открывают без меня.
– Да брось, Микеле, пойдем. Не можешь же ты торчать здесь вечно.
– Очень даже могу. – Граначчи станет приносить ему пищу, а он продолжит беззаботно и удобно обитать здесь, на крыше, и обозревать окруженный каменными стенами любимый город. Возможно даже, выточит из этих стен нечто выдающееся. Разумеется, только если Давид придется флорентийцам по душе. Если нет, он больше не будет ничего ваять. Никогда.
– Это праздник в твою честь. Ты изваял Давида. Он – твой.
– Сам знаю, что мой. Думаешь, я забыл? Да я каждый день только об этом и думаю. Не могу я отказаться от этой статуи. – Микеланджело горестно обхватил руками голову. – Хотя он жалок. – Завершив свою Пьету, он не побоялся ночью пробраться в Ватикан и высечь на скульптуре свое имя, чтобы никто не усомнился в ее авторстве. Теперь же он мечтал сбежать куда глаза глядят и сделать вид, что не имеет к Давиду никакого отношения. Вдруг отец проклянет его, заявит, что он опозорил семью? Что, если при виде статуи толпа засвистит и заулюлюкает? А может быть, и еще хуже – вдруг флорентийцы встретят Давида равнодушным молчанием? Просто пожмут плечами и разойдутся по своим делам, как если бы не увидели ничего, достойного внимания?